Когда же кончатся морозы - Надежда Нелидова

– Тася! – за смородинными кустами маячила голова соседки. – Сегодня опять председательница заходила. Если не отдашь общественную печать, говорит, с милиционером придет.

БабТася сделала вид, что не слышит и не видит, увлеченная работой. Подоткнула верхнюю и нижнюю юбки выше бугристых, лиловых, увитых венами ног. Проворно выщипывала одной рукой сорняк, другой тут же прорывала рыхлый чернозем в междурядьях. Быстро наполнила сорной травой два ведра, вывалила в преющую в углу огорода компостную кучу – и бегом к другой грядке. Никто сейчас не узнал бы в этой метавшейся на шести сотках могучей женщине, в этой играючи взмахивающей тяпкой богине земледелия и плодородия Деметре помирающую автобусную старуху.

– Ишь, – бормотала она. – Печать… Фигу вам с маслом, а не печа Подавитесь вы ею, не больно нужно, – тут же противоречила сама себе.

Давно ли огородники били челом, горячо уговаривала бабТасю возглавить «Росинку». Чем только не прельщали ее: и освобождением от налога на землю и платы за воду, и полсоточки под картошку обещали прирезать. И льстили, что легкая рука у нее, что редкие советы дает, ни в какой литературе такие не найдешь, и командирская жилка у нее есть.

БабТася слабая женщина, возьми и согласись. И так с головой втянули ее председательские хлопоты, что собственный огород забросила. Соседский внук подарил катушечный магнитофон со старыми записями. Поковырялся отверткой, подсоединил куда что следует. С самого ранья она сидела в домике сторожа и с чувством выговаривала в дырчатую черную, как довоенное радио, блямбу микрофона: «Алевтине Иосифовне с девятой улицы исполняется восемьдесят семь лет! Огородное правление от души поздравляет ее песней «Потому что нельзя, потому что нельзя быть на свете красивой такой»…

…А вот Кирилл Петрович с улицы номер два убедительно просит передать песню для любимой жены, с которой они отметили серебряную свадьбу. Исполнителя и название песни он не знает, помнит только, что там есть строчки: «А под ее атласной кожей течет отравленная кровь». Уважаемый Кирилл Петрович, выполняем вашу просьбу. А заодно просим немедленно уплатить взносы, иначе отрежем вас от воды. Желающие приобрести навоз отборный конский, обращайтесь к сторожу. А сейчас прослушайте новости о международном положении и событиях в Ираке…»

Если не поступало музыкальных заявок, бабТася по собственной инициативе заполняла паузы Кадышевой и Бабкиной. Четыре мощных громкоговорителя были установлены по периметру огородного общества. Ни один огородник не оставался не охваченным бабТасиными культурно-политическими радиопередачами.

Через полтора месяца общее собрание взбунтовалось. Все кричали, что даже воробьи из «Росинки» от такой жизни повывелись, и что от визга Бабкиной и огородники скоро повыведутся. И на том же собрании единогласно скинули бабТасю с председательского кресла.

БабТася в президиуме улыбалась с каменным лицом. На столе под рукой у нее лежала местная газета с заметкой о том, как «всегда весело, оживленно в огородном обществе «Росинка» благодаря радиопередачам председательницы Т. Ф. Власовой» и как ей за это признательны «все члены правления и общества». Между нами, заметку написала сама Т. Ф. Власова, то есть бабТася. И за «всех членов» подписалась тоже она, но это не имело значения – газетка все равно не пригодилась.

Уходя, бабТася сказала вновь избранной щуплой остроносенькой председательнице:

– Не завидую вам. Я, слава Богу, отмаялась с этим неблагодарным народом. Опять по-человечески заживу.

А у самой щемило сердце, все из рук валилось. Чуть не слегла тогда.

Погода испортилась. Небо затянуло, закрапал дождик. Ну что ты будешь делать. Где-то у людей жара, солнце с неба не сходит, лето дак лето. А тут от холодов и дождей сама, того гляди, заживо сгниешь. Одно сладко утешает, что зажравшуюся Москву, где их пенсионеры получают особую, неизвестно за какие заслуги назначенную надбавку к пенсиям, дожди топят еще больше («дай Бог, штоб и дальше топили»).

День пропал. Испортила глупая соседка весь трудовой настрой. БабТася со всей силы, по плечики вогнала штыковую лопату в землю. Пошла в домик попить холодного молочка, отдышаться. Взглянула на старенькие ходики: автобус через двадцать минут, успеет. Котенок Ленин у порога небось давно сидит, орет как резаный от голода, от одиночества, оттого что корытце не убрано.

В маршрутке бабТасиной соседкой оказалась утренняя бабочка-капустница: оклемалась, видать. Над ухом надрывался динамик:

– Девочкой моею ты меня назови,

А потом обними, а потом обмани.

Маленькие часики смеются: «Тик-так,

Ни о чем не жалей и люби просто так!

– То есть позвольте, – возмутилась капустница, – это как же «просто так»?! Без гарантий, без штампа в паспорте, без любви, без создания семьи – ячейки общества, которой, как известно, крепнет государство? А если, страшно сказать, дети случатся? Просто так, милочка, ничего не бывает, рано или поздно придет расплата в виде холодной одинокой старости! – она победно озиралась кругом, приглашала в союзники и бабТасю, и весь автобус.

– Мы в белом танце тихо кружимся,

Наверно, мы с тобой подружимся,

А ночью мы с тобой вдвоем останемся,

А утром навсегда расстанемся – а-а…

– рыдал динамик.

– А вот это, – комментировала въедливая соседка, – уже, извините, пропаганда беспорядочных половых связей, чреватых букетом сопутствующих явлений. Незапланированная беременность, аборты, венерические заболевания, СПИД, наконец! – демонстрировала она свою ученость. – Вы не находите? – обратилась уже напрямую к бабТасе.

Та угрюмо смолчала. Хватит, обожглась в своей «Росинке» на радиопеснях.

Приподнялась и, ничего не говоря, повернула выключатель.

Часть 2

Отпахав на огороде, бабТася уснула на коечке. Проснулась, когда на улице, к ее страху, стояла ночь. К страху – потому что на десять часов вечера были назначены переговоры с младшей сестрой Аней, живущей в Новосибирске. Переговоры не срочные, но у Ани больное сердце. Не подыми бабТася трубку, с сестрой от переживания мог случиться приступ, такое однажды было. И вымахавший в толстого наглого кота котенок Ленин небось давно сидит у порога, орет как резаный от голода.

И не ночь еще была вовсе, луна только прорезывалась. Но для бабТаси, которая после шести вечера забыла, когда выходила на улицу, стояла самая настоящая ночь. Пока шла вдоль нескончаемых заборов огородного массива «Росинка», даже припомнила молодость, деревню. Как, поеживаясь от сырости и подбадривая себя взвизгами, с девками спускались к черемуховой речке. Пели на бережку, сами себя заслушиваясь: складно, жалобно выходит. И сейчас, как тогда, оголтелые лягушки праздновали свои свадьбы. Так же терпко, сладко и бесстыдно пахло черемухой. Господи, как свежо, одной бабТасиной груди не справиться дышать, тремя бы в самый раз.

Вот и вышла к окраинной городской улице. Тут все первые этажи домов были скуплены под ночные забегаловки. Бешеные, скачущие огненные вывески молодили и окрашивали бабТасино лицо в разные цвета: от багрового, будто только вышла из парилки, до трупно-зеленого. Мимо кучками шла молодежь, а спасительного автобуса все не было. БабТася скромненько, задом зашла в ивовые пыльные кусты, чтобы не мозолить попусту глаза молодым. В кустах на нее налетели тучи голодных комаров. Лезли, паразиты, в глаза, в уши под платок, под юбку. БабТася похлесталась юбкой, но мало помогло.