Солнцедар - Олег Дриманович

— Вон тот орёл, за горкой скорлупы… Полиглот. Языки щёлкает, как те ракушки: хинди, эсперанто… Прошу любить и жаловать — Никита! А этот суровый усач, лучший, между прочим, на Северном флоте механик. Скромняга — золотые руки. Из примуса, как нечего делать, сварганит вам торпеду. Алик, улыбочку! Меня вы уже знаете — бабник и пьяница.

Народ смеялся, уважительно гудел, дружно вскидывал в их сторону стаканы.

Вино или задор капитана — Никите стало чертовски хорошо. Захотелось отблагодарить всех этих людей вокруг, просто за то, что они есть — подводников, непременно Гию, сказать что-то тёплое той не замечающей никого влюбленной парочке за столиком в углу. Одним словом, он набрался. Но надзиратель не дремал. Язык слушался плохо, всё плыло, но благоразумный заплечный друг острил ухо и строго щурил глаз.

Сидящий рядом Мурзянов, отодвинув ракушки, решительно взялся за выпивку. Рука со стаканом намахивала, частила. Очередной взлет граныча, и Алик нырнул. Глаза уже смотрели откуда-то из глубины, илистые, угрюмые.

— Идём мы под шронхелем, Баб-эль-Мандебский пролив, а я тогда устал: рутина, приборки, проверки, — шёпотом, бражисто дыша Никите в ухо, начинал мичман, и тут же нить его таинственного рассказа терялась. Алик плутал мыслью, задирал снующего рядом Гию, будто не мог стерпеть, что его друзей обихаживает кто-то посторонний.

— Идём мы, значит, под шронхелем, — опять соскальзывал с загадочного шронхеля, глоток за глотком погружаясь глубже в пучину немой свирепости; озирался донным взглядом из-под чёрных наплывов бровей, словно выискивал, кому б навалять. Лубяным глазам сообщалась резкость лишь когда Позгалёв тормошил друга за плечо.

— Вот Мурз знает, что такое русалки с Лахденпохьи. А, Мурзило?

Алик очухивался, пытался авторитетно кивать, совершенно не понимая, о чем речь. Ян рассказывал про остров Лахденпохья, что на Ладоге.

— Закрытая база ВМФ, где отсеки взрывным способом проверяют на живучесть. Да и черт бы с ними — рядом женская химия! Представь, — поддевал Растёбина мощным локтем, — бабский рай посреди карельских лесов. Батальон изголодавшихся кошек, и каждая готова тебя до смерти залюбить. Короче, в части меня потеряли, из списка вычеркнули. Пусти козла в огород.

Всегда в ударе, сейчас капитан, похоже, превзошёл самого себя. И смех будто волной шибает.

— В неволе женщина — что-то особенное. Лёгкие, внятные, никакой дури, никакой ерунды. И ведь умудрялись без грызни меня, сукиного кота, делить. Где такое найдёшь, толмач?

Никита только жал плечами. Тут встрепенулся Алик, клевал, клевал и вдруг очухался. Хотел было встать, не удержался, шлёпнулся обратно.

— Прибью падлятника, — сжав кулаки, мичман свирепо смотрел куда-то Никите за спину. Растёбин обернулся. На входе столяла фигура. Среднего роста несуразное что-то: вроде крепкий, и вместе с тем плюгавый. Мослы торчат, а мяса нет. В клеточку, с коротким рукавом рубашка, застёгнутая удушливо под горло. Отутюженные в лезвия мышиные брюки. Проволочный ёжик волос. Лицо какое-то уклончивое, смазанное, бесприметное. Лишь тёмные прорешки глаз да острая, как стрелка на штанах, линия рта, — больше не за что зацепиться.

— Порешу падлятника, — продолжал буровить Алик.

— Вы только гляньте, это ж товарищ Лебедев, — присвистнул Ян, — сейчас нас научат, как подобает отдыхать офицерам.

Мичман вновь было вскочил, но каптри вернул его на место, надёжно ухватив за брючный ремень.

— Сиди, Мурз. Не порть хорошим людям вечер.

Гость расположился у стойки. Поозирался, щупая пальцем кончик носа, словно настраивая нюх. Остро отутюженный, монохромный, выглядел он нелепо посреди кабацкой расхлябанности, как надраенный скальпель, по недоразумению угодивший вместо прозекторской на пикник. Заметив подводников, осклабился, напряжённо кивнул. По его неухватистой физиономии трудно было определить — неожиданна для него эта встреча или он зашёл прицельно. Никита поинтересовался у Позгалёва насчёт визитера.

— Наш сторожок санаторский. И сторожок — человек, тоже, по всему, не дурак выпить.

Тут мичман повторно рванул с места, но Растёбин увидел, как посуда на столе, ожив, двинулась за ним вслед: бедолага споткнулся и, падая, уволок за собой скатерть. Чертыхнулась, полоснув по белой материи красным вином бутылка, запели противно стаканы, и весь ужин с грохотом и звоном, сопровождаемым сухой осыпью мидий, полетел вниз на растянувшегося торпедиста. Ян ринулся выручать друга.

— Да, товарищ мичман, укушавшись. Ну-ка, рота, подъем!

Пошли хохотки, кульбит Алика развлек веранду. Никита глянул мельком в сторону клетчатого. На уклончивой физиономии блуждала ухмылка. Под завесой смеха, как тень, двинулся на выход. Голова предусмотрительно опущена, палец ещё чаще поглаживает нос, теперь словно в благодарность за своевременную подсказку: пора уносить ноги отсюда. Вышел, свернул с аллеи. За кустами азалий исчез, растворился.

Падлятник был таков, от ярости Мурзянов чуть ли не хрипел. Ян попытался утихомирить буяна. Безуспешно. Тогда, не мудрствуя, капитан загнал смоляную голову себе под мышку, как тисками сжал. Алик дернулся, затих.

— В смысле, сторожок? — Никите был не совсем понятен термин.

— Лебедев. Комендант санаторский. Вертушок наш.

Ян развинтил тиски, и мичман, как мешок с картошкой, повалился на соседний стул, тут же мирно засопев.

— Всё. Лег на грунт. Гия, убери бардак. И вина, вина еще принеси!

Никита хотел продолжить расспросы: сторожок — ладно, но что значит вертушок? И с чего всё-таки Мурзянов вдруг озверел? Но вроде понял, догнал: на кого, как не на коменданта санатория, держать зуб, если не отпускают домой, заставляют на курорте ходить по струнке? Гия сменил скатерть, сгрёб стекло, водрузил на стол новую бутылку. Пару стаканов Растёбин осилил, больше не мог. Чувствовал: ещё капля — вывернет вместе с его показушной бывалостью. А Ян только разошёлся, глаза такие же колкие, слова чеканные. Широкий, расхристанный, шумный. И всё Никите «штабной» да «штабной», с задорным своим поддёвом. Прикладываясь лишь для видимости, Растёбин боялся, как бы Позгалёв его не раскусил. Весь вечер он ловил себя на мысли, что вряд ли когда вблизи видел столь вольную птицу, и сейчас, полный честного мальчишеского восхищения, боялся уронить себя в этих острых глазах.

— Короче, отвозим Алика в номер, и в Кудепсту, на танцы, — подмигнул шаловливо, — пока там всех не разобрали. — Вскинул стакан. — Ну, давай!

Стуканулись. Никита набрал воздуха, давя тошноту, вновь обманно пригубил, и тут Ян, как муху булавкой, пришпилил его глазом.

— Не лезет — не пей. Все ж свои, штабной.

Растёбин пристыженно потупился, отставил вино, и его потащило за рубаху. Жаждущего излиться юнца прорвало. Это были сопли, выспренние, признательные сопли. Он обещался за Позгалёва в огонь и в воду, и, вообще, самое, что есть дорогое готов…

— И что же самое-самое?