Солнцедар - Олег Дриманович

Отец, как всякий военный отец, желал слепить из сына настоящего мужчину. И эта его идея черноморских каникул под военно-санаторным присмотром… В общем, эта его идея, как Никите тогда казалось, не более чем один из этапов лепки: пора, сынок, завязывать с позорной девственностью, пора уже становиться мужчиной.

Никиту Растёбин-старший поставил в известность так: «Дорогой, ты не для того отмазан от армии, чтобы прохлаждаться со стишками на диване. Восьмого летишь в Сочи. Военный санаторий „Звезда“ — лучший на Черном море, все связи пришлось подключить. Лафы такой, ты, конечно, не заслужил, но пора уже распрощаться с детством. Мой подарок и последние твои беспечные деньки перед взрослой жизнью».

Что ж, прохлаждаться со стишками можно и у моря, так что никаких потерь, рассудил Растёбин-младший.

Реабилитация

Чернявый, усатый, похожий на суетливого турчонка Алик Мурзянов служил мичманом торпедного отсека на дизельной подводной лодке «Новосибирский комсомолец». Капитан третьего ранга лысый здоровяк Ян Позгалёв — командиром БЧ-3 на атомной лодке К-276. Оба из Видяево, и оба пили амфибически. У дизелистов и атомников явно разный состав крови. Алик обычно входил в запой незаметным глазу нырком. Ян погружался шумно, крупнотоннажно. Всплытие тоже разнилось. Выскакивал из омута шустрой пробкой мичман, Ян восходил муторно-величаво, вспенивая похмельным неудовольствием всё вокруг.

Первым, с кем Никите выпало познакомиться в то утро, стал дизелист. Едва заведующая ушла, едва он снял форму, сел на свою койку и выгреб из сумки вещи, чернявый пробудился. Суматошно заколобродив по комнате, подцепил с пола носок. Другой рукой ухватил за горлышко початую бутылку. Бережно обогнув лежащего товарища, сложил всё это добро зачем-то на стол, зевнул с потяготой, взъерошил затылок, словно досадуя на вчерашнее, обернулся и только тут заметил чужого. Который заполнял московскими шампунем-пастой-одеколоном тумбочку, развешивал по спинкам махровые материны полотенца; оставалось выложить мыло в мыльницу, и можно улизнуть к морю, если б не этот воскресший Лазарь с носками.

— Растёбин эН Ка? — чернявый вновь тщательно обошёл распластанного друга, протянул руку; его опухшие от алкоголя глаза хитро щерились.

— Как же нам вчера третьего не хватало! Алик.

Ладонь его была сложена рыбкой, с оттопыренным плавником большого пальца, и нацелена чуть книзу, будто желала в Никиту нырнуть. Растёбин замешкался, хотел было даже отодвинуться, но, поколебавшись, принял рукопожатие.

— Никита.

Впоследствии к утренней кипучести Мурзянова выработалась привычка. Похмелье Алик лечил сумбурной уборкой. Предметы перемещались произвольно, так и не попадая на свои законные места; бардак передислоцировался. Никита подержал маленькую Аликову лапку, совсем не по-военному нежную, и тот продолжил похмельно оправдываться:

— На палубе срач, уж извиняй. А это — Ян, — ткнул пальцем в безжизненное тело, словно боясь, что новый сосед ненароком спутает одно с другим. — Цельный каптри.

— Кап — что?

— Капитан третьего ранга. Не флотский? Нам вроде флотского обещали, — легкая подозрительность в усмешке. Не дождавшись ответа, почесал затылок, морща лоб, осмотрелся.

— На бардак не обращай. Мухой поправим. Может, винца? В холодильнике арбуз есть. Так флотский? — и вновь улыбка с добродушной ребячливой лукавинкой.

Выдать свою легенду-заготовку Никита не успел; Алик, шмыгнув в коридор, вернулся с сахарно-красным арбузным обрубком. Откуда-то из-за батареи была вытянута чернильная бутыль грузинского вина. Стол стремительно очистился и засвежел омытыми стаканами.

Уже спустя время, всякий раз, когда в стекло набулькивали красненькое, в Никитиной голове неизменно всплывали те лакированные семечки на сочном розовом срезе, а в ушах начинали трещать цикады. Первая проба спиртного и первые алкогольные ассоциации были ещё на выпускном; потом, случалось, он назезюливался втихаря от родителей, но те синкопирующие хостинские цикады с арбузными семечками всё затмили.

Горлышко грузинского выстукивало морзянку об искристую слюду гранычей. Алика гнала похмельная лихорадка, ухватившаяся за железный повод — знакомство. И он был нескрываемо рад, радостью выпивохи, на законных основаниях освобожденного от мучительного выбора: принять с утра или осадить? Ситуация и Никиту подталкивала к одному выбору: вояк, говорят, легко обидеть отказом, разоблачить свою желторотость тоже нельзя. И, если честно, выпить ему хотелось, волнение никак не отпускало.

Выпили за знакомство. Рука с якорем нарезала арбуз. И Алик между прочим начал расспросы: откуда сам? Каким ветром? До какого здесь вялиться будешь?

Вино делало свою работу, даже с перебором. Растёбин расплылся на стуле и подпустил в голос такой преувеличенной бывалости, что пару раз поймал себя на мысли: неужто можно поверить всей этой безусой ахинее о том, что он состоит переводчиком при штабе Северного флота?

— Переводчик?

— Ага, с третьего курса иняза свалил, решил вот послужить.

— Пиджак, значит, — понимающе кивнул чернявый.

— В смысле?

— В смысле, двубортный, — усмехнулся Алик, — то бишь, говорю, с института. Может, знаешь Васю Козлова, тоже ваш штабист из оперативного отдела?

Вино молотило кровь. Никиту зашибло с полстакана.

«Васю? Кто ж его не знает», — хотелось ляпнуть в запале.

— Не, вроде не слышал, — едва он сдержался, — штаб-то большой.

— Одну мореходку с ним кончали. Всё равно, будешь обратно, привет ему от Алика Мурзянова.

— Не вопрос.

Хоть и пиджак, но с флотским перекроем. К тому же, потенциальный знакомец Васи Козлова. Алик доверительно сиял, брызжа смолью глаз. Новичку была очерчена вся санаторная диспозиция, и, по правде, выходила какая-то неразбериха. «В принципе, тут неплохо, но дерьмово: выпивку не пронести, через окно мечем; из баб только сестрички да полковничьи жены; а процедурами донимают почище гестапо. Спасают вылазки в город, а так — тюрьма тюрьмой. Домой хочу, в Арзамас — жена, родители, грядки… Соскучился, невмоготу. Мы ж с Яном в „Звезде“ случайно, наша „Аврора“ на Адлерской переполнена, видяевских раскидали кого куда, приходится здесь вот тухнуть».

С алкоголем — понятно, какой ни на есть, режим. Нехватка женщин и утомительные процедуры? Возможно. Никита никак не мог взять в толк насчёт тюрьмы: не похоже на казенный дом, да и отдых дело вроде добровольное.

Подмывало спросить.

Вопрос был опрометчиво задан. Лицо Алика, и без того недотёпистое, исполнилось искреннего замешательства, разбавленного жалостью к себе: даёшь, даже самый последний пиджак знает о наших обстоятельствах. Растёбин был меньше чем последний пиджак и, конечно, знать не знал, что для вернувшихся из автономного плавания каникулы у моря в обязаловку. Хоть стреляйся, но откоптиться 24 дня под солнцем будь любезен — реабилитация. Не знал он и того, что по причине этой принудительной благодати отдых моряки превращали в разгульный протест с дебошами и попранием режима: глядишь, быстрее отправят домой.