Родичи - Дмитрий Липскеров

Какой длинный сон… И вот ведь хочется проснуться, а не можется…

Теперь ему снился жар во всем теле. Как будто в шкуру засунули солнце. Причем солнце сначала было утренним и на небе, а потом спустилось и каким-то образом забралось внутрь и жарило, жарило….

А потом приснился запах костра. Он так и чуял его, втягивал ноздрями. А прежде, во младенческом возрасте, боялся огня, испытывал мистический ужас перед красными языками пламени, от которых исходил жар.

Почти как сейчас, подумал он, силясь проснуться. Но утро его мозга еще не наступило, тело и внутренности жарило еще отчаянней, и сквозь сон он рычал слегка на это неудобство. И это было — чувствование!

И только тут он проснулся.

Обычно как только он просыпался, то сразу же становился на лапы и открывал глаза.

Он встал на лапы и открыл глаза…

Насколько хватало взгляда, вокруг него простиралась без конца и края пустыня. Осыпались песком барханы, дрожал воздух, почти синее солнце нестерпимо палило, жаря бока.

Огромный белый медведь, почти в тонну весом, стоял посреди пустыни, широко расставив могучие лапы, с высунутым языком, с которого капала, растягиваясь, желтая слюна, и сквозь взгляд маленьких глаз его прорывалось безумие…

Молодой человек лет тридцати лежал на верхней полке купе жесткого вагона и несколько часов кряду пытался вспомнить, как его зовут.

Вернее всего сказать, он пытался вспомнить о себе все, что, естественно, знает про себя человек каждый.

Не только имя было забыто им, но и все прошлое, которое, конечно же, он имел, дожив до тридцати двух лет.

Отсутствие воспоминаний никак не пугало молодого человека, он просто лежал, положив под голову руки, и чуть напрягал мозг.

Локомотив пару раз свистнул, оповещая немногочисленных пассажиров о том, что близится ночь. «Однако неплохо бы чаю, — подумал потерявший память. — И как хорошо ехать в целом купе в полном одиночестве».

Молодой человек ловко спрыгнул с полки, включил свет и сделал несколько разминочных движений, запуская кровь быстрее. Его тело было обнажено до пояса, и сидящая на насыпи парочка заметила в проходящем составе его горящее окно.

— Ты смотри, — удивленно произнесла девица лет пятнадцати по имени Клара, снимая свою руку с шеи дружка. — Какое тело белое у мужика! Как сметана!

Парню, конечно, было бы интереснее увидеть раздетую женщину, но и эта необычная картина не оставила его равнодушным.

— Как будто белой краской обмазали! — подтвердил он подружке и, в свою очередь, положил ей руку на плечо, причем ладонь свесилась и пальцы чуть трогали девичью грудь.

— А здоровый какой! — восхищенно прошептала девица Клара, делая вид, что не замечает, как Федор указательным пальцем проверяет на упругость ее грудь, словно футбольный мячик. — Качок, наверное!..

— Нет, — убежденно опровергнул Федор. — Скорее пловец! Видишь… — Он склонился к уху Клары и почти коснулся губами замшевой мочки. — Видишь, какие плечи у него широкие, а мускулатура выражена неярко…

Поезд, прогрохотав, почти пропал из виду, но Клару это волновало мало, так как Федор кончиком языка нащупал дырочку от сережки и ласкал мочку удивительно нежно. «Все, — решила Клара. — Еще два дня, и стану его. Пора быть женщиной». А вслух сказала:

— И волосы у него белые…

Федор даже не стал спрашивать, у кого, увлеченный девичьим ушком, которое внутри слегка горчило… Нравилось это парню или нет, он еще не разобрался…

Молодой человек, лишенный памяти, натянул через голову черный пуловер и вышел из купе. «Куда идет этот поезд?» — подумал он, направляясь к проводнице. Впрочем, у него было превосходное состояние духа, великолепное настроение, так что двигайся состав хоть в самый ад, сие обстоятельство никоим образом не омрачило бы ему радости бытия.

Он постучал и, услышав не совсем приветливое «да!», прокатил дверь купе по рельсе, представ перед проводницей.

То была женщина маленького роста, с неясными формами тела — или это спецодежда не позволяла определить фигуры, — с волосами простыми, чертами лица мелкими, сама обо всем этом знающая, а потому не слишком добрая ко всякому пассажиру.

— Чего?

Она то взглядывала хмуро на высокого блондина, то возвращалась к пересчитыванию мелких денег.

— Чего? — повторила, прикрывая деньги полотенцем.

— Чаю, — ответил блондин и улыбнулся так широко, что женщину ослепили все тридцать два зуба молодого человека.

Она почему-то покраснела, подумала, что зубы сделаны из фарфора, так как таких красивых не бывает, потом взглянула молодому человеку в глаза и, найдя их небесно-голубыми, определила контактные линзы, а копну белых, чуть вьющихся волос засчитала за крашеные и приняла пассажира за артиста или кого похуже. В категорию «похуже» входили люди с нетрадиционной сексуальной ориентацией, о которых денно и нощно вещают по телевизору и пишут во всех газетах.

— Сейчас мармит нагреется, тогда и чай будет! — сообщила она и посмотрела на руки пассажира, найдя их неестественно белыми, даже под идеально остриженными ногтями не было ни капли розового.

Ну точно, уверилась служительница железнодорожного полотна: человек из категории «похуже», собственной персоной.

И совершенно случайно, ни с того ни с сего, эта проводница, не делающая на работе различий между мужчинами и женщинами, считающая всех пассажиров номерами, а тех, кто населяет последнее купе, — туалетниками, вдруг поймала себя на мысли, что молодой человек, спрашивающий о чае, столь пронзительно красив, что дух перехватило, и она почувствовала, что щеки вновь заливаются краской.

Молодой человек еще раз улыбнулся и, разведя руками, произнес низким теплым голосом:

— Ну что ж, будем ждать, пока мармит нагреется… У вас, милая дама, чай хороший?

Проводница пожала плечами. Чай как чай. А сама уже решила, что заварит ему из собственной пачки и подаст в заварочном чайнике прямо в купе, хотя по ранжиру ее вагона делать этого не полагалось.

— Две минуточки только подождите, — произнесла она с мягкостью, на какую была способна. — Побудьте у себя в купе.

— Благодарю.

Молодой человек слегка поклонился и отбыл восвояси.

Проводница Роза, прислонив короткопалые руки к мармиту и ожидая закипания воды, пригрелась и подумала вдруг, что прожила жизнь ничем не примечательную. Ей исполнилось уже тридцать четыре года, она кормила десятилетнего пацана, который не обещал вырасти в нечто особенное, скорее грозил превратиться в слушателя специнтерната для трудных детей.

Сие произведение было создано бригадиром поезда Москва — Махачкала в первом же Розином рейсе. Уже на тридцатом километре от столицы бригадир застегивал штаны и не хотел глядеть ни на Розу, ни на унылый пейзаж за окном, а мечтал пробежать к своему вагону и выкушать стакан «Столичной». Сегодняшний секс ему был неприятен…