Маленькая торговка спичками из Кабула - Мари Бурро

Мой брат за рулем мини-автобуса: он играет в автородео. У нас почти нет правил дорожного движения. Правила за тем, кто лучше водит. Кроме «Тойоты Короллы», других марок у нас практически нет. «Тойоты Короллы» надежные и не очень дорогие, да и запчасти к ним найти нетрудно. Их привозят к нам по частям, поэтому на базаре за какой-нибудь шторкой всегда прячется несколько магазинчиков, где можно купить фары или оси. Машины, как правило, собраны кое-как, поэтому рассчитывать лучше не на механику, а на скорость реакции водителя. На избитых дорогах машины играют в какую-то сумасшедшую гонку. Они ездят очень быстро, как будто в погоне за временем. Задевают друг друга, чуть не опрокидываются, пытаясь уйти от столкновения, резко тормозят и подпрыгивают на колесах. Они мнут облицовку, переворачиваются, иногда падают в овраги. Это и есть афганская вера в судьбу, Ишаллах — на все воля Божья. Автомобильные аварии — причина большинства смертей в Афганистане.

Фархад водит уверенно, но ездит он слишком быстро. Нас на задних сиденьях болтает в разные стороны и плотно прижимает друг к другу. Мама подняла свою синтетическую паранджу: в ней невыносимо жарко, как в парилке. И все же Фархад нашел, чем испортить семейную идиллию. Он начал ругать одну из моих сестер за то, что она забыла купить карамельки к чаю. Он никогда не ценит счастливые моменты. Ему вечно нужно что-нибудь покритиковать, чтобы показать всю свою важность. Это очень мужская черта. А вот я рада, что мы просто куда-то едем. Мне хочется запомнить каждое из этих мгновений, чтобы наслаждаться ими до следующей нашей поездки. Цвет неба, форма облаков, песни, которые передают по радио, запахи, наряды моих сестер. Я запечатлеваю в памяти каждую деталь. Вряд ли я смогу объяснить, откуда у меня эта привычка. Это возможность подчинить себе мгновение. Меня это злит, потому что это ужасно пессимистичный образ мыслей. Понимать, что ничего лучше уже не будет. Это же значит не признавать, что время идет, не принимать правила игры. Мне нужно работать над собой, чтобы избавиться от этого скверного недостатка.

Мы выехали на дорогу в Чарикар. Дальше она идет либо в Панджшер, мифическую долину командира Масуда, либо раздваивается и ведет к северным провинциям или к городу Мазари-Шариф, где есть голубая мечеть и много голубей, которые будто бы прилетают молиться вместе с верующими. Чтобы туда добраться, нужно проехать по тоннелю Саланг. Фавад мне рассказывал, что это самый высокий и длинный тоннель в мире. Его построил Советский Союз, который хотел, чтобы его империя простиралась до самых степей Афганистана. Я мечтаю пересечь этот тоннель.

В Гуль-Дара ведет ухабистая грунтовая дорога. Фургон постоянно икает, дергается и подскакивает.

Я все думаю, как же моим сестрам и маме удается усидеть на местах. Кажется, их совсем не выбивает из равновесия. Это, наверно, от веса зависит и от центра тяжести. Мы, маленькие, обо все стукаемся и соревнуемся — кто больше синяков набьет. Мама всегда выбирает момент, когда меня начинает подташнивать, подсаживается к нам и начинает рассказывать каждый раз одну и ту же историю: «Когда я была маленькой, я одна ходила по этой дороге на колодец за водой. По ночам никакого освещения не было. Вы себе даже представить не можете, что такое кромешная ночная тьма. Чтобы было не так страшно, я смотрела на Млечный Путь. По легенде каждая звезда на небе светит в память об одном из наших ушедших близких. И я говорила себе, что я здесь не одна, что за мной вон оттуда, с вышины, присматривают миллиарды звезд». Гуль-Дара — это больше, чем деревня, поэтому приезд туда всегда сопровождается радостными криками и возгласами.

— Смотри-ка, сколько персиков в этом году уродилось! — восклицает Халеда.

— Мама, а можно я еще один съем? — спрашивает Шукрия, неожиданно запрыгнув на руки к Фаваду, который сажает ее себе на плечи. Гуль-Дара — это рай. Сад пересекает маленький ручеек. Вода в нем прозрачная, чистая и очень холодная. Не могу удержаться и, прежде чем поцеловать дедушку, бегу окунуть руки в ручей. Здесь меня как будто что-то наполняет. У нас в жизни мало удовольствий. Считается, что хорошо проводить время — это стыдно. В Гуль-Дара я понимаю, что такое счастье. Мама говорит с дедушкой. Они пьют чай, который приготовил Билал. Мы с сестрами собираем фрукты: персики, шелковицу — что-то вроде ежевики, — кисловатые вишни и еще розовые лепестки, которые мама добавляет в рис, чтобы придать ему приятный аромат. Младшие, Джамал, Билал, Шукрия и Самира, играют у ручья. Они научились делать кораблики из бумаги, и у них теперь — морская битва, в которой хрупкие лодочки тонут, не успев еще вступить в сражение. Я слышу их смех и смотрю на них с нежностью, это меня удивляет. Хотела бы я иметь такое детство, как у этих четверых. Я хочу защитить их, я молюсь, чтобы дела в нашей семье пошли лучше и чтобы им не нужно было работать на улице, как мне. Я все сделаю, чтобы этого не случилось.

Баба[9]совсем не изменился. Только борода у него стала немного длиннее и белее. Я не знаю, сколько ему лет. Но у него еще достаточно сил, чтобы самому перекапывать землю лопатой. Должно быть, он уже старый. Он явно пережил среднестатистическую продолжительность жизни мужчин — это где-то около сорока двух лет. Для женщин — это сорок один год, потому что в среднем каждая женщина вынашивает двенадцать детей, кроме того, беременность не всегда проходит в наилучших условиях. К тому же жизнь у нас тяжелая, питаемся мы кое-как.

Я не должна об этом думать. Но если подсчитать, то я уже прожила треть своей жизни. Надо избавиться от этого ужасного недостатка. Почему я всему хочу дать логическое объяснение? Все хочу сосчитать? Это наводит меня на мысль о смерти мамы, она ведь уже пережила эту ужасную среднестатистическую отметку. Что с нами будет? От этой мысли у меня на глазах выступают слезы. Я не хочу плакать. Этим я еще больше встревожу маму. Она спросит меня, почему я плачу, и мне не очень-то приятно будет сказать ей правду, описав весь этот драматический ход мыслей.

Я стараюсь сконцентрировать внимание на Шукрие, которая ест арбуз. Она ни на кого из нас не похожа. У нее более матовая кожа, а глаза всегда горят, как у кошки. Настоящий персидский взгляд! Мы смеемся над ней, говоря, что она «черная». Шукрие семь лет, для своего возраста она очень послушная, у нее хорошее чувство юмора. Она смотрит на тебя своими хитренькими глазками, улыбается так, что ты растаять готов от умиления, и без единого слова вызывает у тебя чувство вины за то, что ты над ней посмеялся.

В стороне Фархад и Фавад, моются, как коты. Они умывают лица и ноги холодной водой из ручья. Они собрали неспелые ярко-зеленые ягоды. Мы ими чистим зубы, без щеток и зубной пасты, естественно! На вкус они кислые. Нужно с силой натирать ими зубы. Кажется, от этого зубы становятся белее. Фархад и Фавад много внимания уделяют своей внешности. Намного больше, чем мы, девочки! Но не смейтесь над этим кокетством, которое никак не сочетается с тем мужественным видом, который им так хочется иметь. Смеяться над этим у нас не принято. Афганские мальчики почти все такие.

Мы живем сегодняшним днем, и сегодня — это день в Гуль-Дара, когда мы можем на несколько часов забыть обо всех наших проблемах. Каждая неделя тянет за собой какую-то неопределенность. Например, в этом месяце мы не можем заплатить за дом. Мама каждый раз плачет при одной только мысли о том, что ей придется просить хозяина отсрочить оплату. Как же нам может не хватать денег, если все мы зарабатываем? Во время прогулки в Гуль-Дара мы забываем об этом. На обратном пути меня охватывает какая-то детская грусть. Жизнь — это лоскутное одеяло из радостей и мучений. Сегодня мне было так хорошо, что уезжать от всего этого очень больно. Я пытаюсь сама себя успокоить. Мы вернемся в Гуль-Дара через несколько недель. Ничего не поделаешь. Я засыпаю, но при мысли о том, что нужно снова возвращаться к обычной жизни, слезы вновь начинают капать на мой воротник. Халеда видит это и спрашивает меня, все ли в порядке. Я отвечаю: «Да», — чтобы ничего ей об этом не говорить.