Монстры под лестницей - Хельга Воджик

резко обрело новый смысл. Все эти «маме надо поработать» или «иди, поиграй» и десятки других способов отослать меня. А потом, после очередного переезда в еще более убогую нору, не стало места для кабинета, и мы продали стол. И теперь Кэр просто иногда замирала, глядя в окно.

Тот вечер так ярко отпечатался в памяти, словно он был вчера. На столе, на фоне дешевых обоев, светится старенький ноутбук. Смотрю на экран, но вижу лишь битый пиксель, который ползет поверх статьи о моей матери. Я словно провалился обеими ногами в холодную весеннюю лужу, не рассчитав глубины. Зачерпнул полные ботинки и теперь не знал, что с этим делать. Легкий озноб. От холода или от страха, а может – от злости на лужу и наивную веру.

И где-то внутри разгорается ярость. Я мог бы хвастать Кэр перед одноклассниками, а вместо этого она устраивалась на низкооплачиваемые работы, о которых стыдно говорить! Я никогда не просил крутых гаджетов, я знал: мы не можем себе их позволить. Но каждая ее кукла стоила дороже самого крутого смартфона! А она просто сидела за этим проклятым столом, опустив руки! Я из кожи вон лез, чтоб порадовать ее: да, я был одним из первых по успеваемости в школе, но вот только это не добавляет популярности. Я был слабаком и неудачником. Я был никчемным, и в этом была ее вина. Она сдалась. Она тогда ответила Ви:

– Ты же знаешь, Ви, – голос сухой, как палая листва под ногами. – Пока он рядом, я не могу создать ничего. Я теперь мать.

«Я теперь мать». Эти слова пронзили холодным копьем. Это его вина. Он виноват в том, что ее жизнь не удалась. Я все испортил.

Я все еще смотрел вдаль, на поля и луга, но мыслями был далеко в прошлом. Почему-то в самые прекрасные моменты память всегда подсовывает свою ложку дегтя.

Я вспомнил, как прошлой осенью одноклассники, гогоча, в очередной раз бросили мне:

– А какой сын мог вырасти у неудачницы? Только такой же неудачник и слабак.

Небо было безлико серым, порывы ветра бросали мелкий колючий снег, а черные деревья тянули свои кривые пальцы-ветви, уже полностью лишенные листьев. Бочка и его свора давились от смеха. Их рты изгибались почти звериными оскалами, а раскрасневшиеся от первого мороза лица пылали румянцем.

Я кинулся на них, рыча от злости. Я махал руками, ногами, старался укусить их, порвать на клочки, пока не потерял сознание. Мне тогда разбили бровь и сломали нос. Но обиднее всего то, что где-то глубоко-глубоко внутри, в самом темном уголке меня – я был с ними согласен. И вот тогда и во мне что-то сломалось. Я ощутил пустоту и безысходность. Казалось, злость выгрызла всего меня изнутри. Оставив лишь пустой каркас, как у куклы. Безликий, с провалами темноты вместо глаз. Иногда я вижу в отражении не мальчика, а оболочку. Я пытаюсь загнать этого темного двойника подальше, но каждый раз он возвращается. И тогда весь мир теряет цвет, словно выцветшее фото. В такие моменты мне хочется сломать всю эту серость вокруг, мне хочется кричать, бежать, лишь бы вырваться из его рук, не чувствовать безнадежности. Я и Кэр – мы сломанные куклы. Две оболочки и два двойника в отражениях друг друга.

Иногда я думаю, что мы оба, я и моя мать, заложники друг друга, и мы тянем друг друга на дно, словно камень на шее. И тогда я чувствовал себя виноватым в ее неудавшейся жизни. А в следующий миг винил ее за свои несчастья. Я люблю ее, но мой темный двойник ненавидит то, чем она стала.

Интересно, а что думает она? Вдруг Кэр ненавидит Макса? Но я не спрошу. Ведь если бы она спросила меня, то сказал бы я ей всю правду? А часть правды? Мы бы вновь сыграли в поддавки, с взаимоуничтожением.

– Макс, я приготовила оладьи, и в этот раз без горелок, – звонкий голос прогнал тишину старого дома.

Я смахнул моего темного двойника, улыбнулся и отправился вниз. Кому нужна эта правда?

Глава 3

О черных оладьях и птицах

Я незаметно отскабливал пригоревшие бока оладий и обильно смазывал поврежденные участки джемом. Мама делала вид, что не замечает моих манипуляций. И нас обоих вполне устраивала этакая вежливая слепота.

– Непривычно как-то. Нас точно не выселят отсюда?

– Судя по документам, пока мы живем в этом доме, он наш.

– Странно как-то, ведь он нас совсем не знал.

Мать задумчиво поводила нанизанным на вилку кусочком по тарелке.

– Мне иногда кажется, что он и сына своего не знал. По крайней мере, твой отец никогда не рассказывал об этом доме и своей семье.

Она отправила кусочек в рот, подумала и добавила:

– И в доме я не увидела ни одной фотографии.

– Может, это один из домов, и они здесь никогда и не жили?

– Возможно.

– Или ты плохо искала?

– Справедливо.

– Может, на кладбище поискать? – предложил я.

– Думаю, там он не в самом лучшем виде, – все оттенки черного – это про юмор моей мамы.

Я справился с очередным обгоревшим бедолагой в моей тарелке.

– А кто приходил?

– Соседская тетушка. Знаешь, из тех, которым до всего есть дело.

– Пирог принесла? – засмеялся я, вспоминая фильмы.

– Увы, лишь свой любопытный нос.

Мы еще поболтали на тему соседей, закрытых общин и маньяков, а после, совсем вымотанные переездом, эмоциями и сытным перекусом, расползлись по комнатам.

И вот я свалился на кровать и уставился в потолок. Странно, но спальни оказались прибранными и готовыми к приему гостей. Если библиотеку, кабинет и мансарду покрывала вуаль пыли, то кухня, гостиная и две комнаты на втором этаже сияли чистотой, свежестью, и в них даже пара комнатных растений нашлась, с еще влажной землей в пузатых глиняных горшках. Дом словно ждал нас. А теперь накормил, усыпил и проглотил.

От этой мысли стало неуютно. Покрывало резко впилось в кожу, потолок стал ниже, а узоры на обоях сложились в ухмыляющиеся зубастые рожи. И ведь не закроешь глаза! Всем известно, если зажмуриться, то монстры из плавучих обоев вытекут и сожрут. Поэтому я не выпускал их из виду, а от этого их оскалы делались лишь шире и кровожаднее.

Нужно подумать о чем-то другом! Немедленно переключить канал!

Жаль, с головой этот трюк не работает так же легко, как с телевизором. Но я смог заставить любопытство просочиться сквозь алые