Чужая тень - Константин Михайлович Симонов

Окунев. Да, мне кажется, что вы правы. Но только кажется. Сделаем лучше так: давайте мне эту вашу первую часть технологии, давайте письмо Мюррею и Гарли. Я приеду в Москву и, прежде чем передать Эрвину, все-таки посоветуюсь. Скажут, что мы с вами правы, — отдам. Скажут нет — верну вам.

Трубников. А с кем вы посоветуетесь?

Окунев. Ну, уж это я найду, с кем посоветоваться в Москве!

Трубников. Хорошо.

Окунев. Она большая?

Трубников. Первая часть? Сто страниц. (Подходит к несгораемому шкафу, открывает его, вынимает оттуда папку с рукописью.) Вот она!

Окунев (перелистывает). Напечатано чистенько, а папка неважная. Ладно, переменю.

Трубников. На русском. Ну, ничего. Я в письме извинюсь перед Гарли, что не успел сам перевести на английский.

Окунев. Еще чего! Извиняться перед ними! И на русском съедят.

Передвигает к себе по столу портфель, кладет в него рукопись и застегивает ремешки.

Трубников. Как же нам быть с письмами? Может быть, пока я напишу…

Окунев. Нет, дорогой мой, мне еще нужно в университет. Вы уж, письма доставьте прямо на вокзал. (Встает.) Когда же наконец будет на всей земле коммунизм и не будет этих головоломок: писать — не писать, посылать — не посылать, так — не так?.. А, Сергей Александрович? Вы что-то приуныли? (Кладет на стол портфель.) Может, отменим? И советоваться ни с кем не будем, просто отменим — и все. А?

Трубников. Нет, Виктор Борисович, со своей стороны, я решил. И я не приуныл, а просто задумался. К сожалению, у нас некоторым людям не хватает широты взглядов. Но я не намерен этому потакать. В конце концов мое открытие есть мое открытие, и я волен делать с ним все, что мне вздумается. Так думаю я в душе, так я вам говорю сейчас вслух. И я прав. Я имею право так говорить.

Окунев. Не всякий имеет право так говорить. Но вы, пожалуй, да.

Трубников. И вы можете ни с кем не советоваться в Москве. Я вас освобождаю от этой обязанности.

Окунев. И все-таки я посоветуюсь.

Трубников. Как хотите. Я вас об этом не прошу. Письма я сам привезу вам к поезду. Я буду рад вас проводить. (Идет вместе с Окуневым к дверям.)

Окунев. Если собираетесь на вокзал, так уж здесь не провожайте. Сидите, сидите, работайте. Не пущу провожать!

Помахав рукой, быстро выходит за дверь. Трубников несколько секунд один.

Стук в дверь.

Трубников. Войдите.

Входит Семен Никитич Саватеев, небольшого роста пятидесятилетний человек, одетый в штатские брюки, ботинки и армейскую гимнастерку без погон, подпоясанную офицерским ремнем. На гимнастерке две нашивки за ранения и колодка с орденскими ленточками. Это очень тихий, спокойный, вежливый человек, говорящий с Трубниковым с оттенком давнего и привычного подчинения.

Саватеев. Позвольте вас побеспокоить, Сергей Александрович.

Трубников. Пожалуйста, Семен Никитич! Что пришли? (Смотрит на часы.) В лабораторию нам еще с вами рано. В три часа.

Саватеев. Я не поэтому. Я с Григорием Ивановичем из коммутатора по телефону сейчас говорил.

Трубников. Он уже произвел заражение?

Саватеев. Да. Уже час сидит в изоляторе. Просил вам передать, что все в порядке, самочувствие хорошее.

Трубников. Хорошо. (Молчание. Он ждет, что Саватеев уйдет, но тот остается.)

Саватеев. Вы не беспокоитесь, Сергей Александрович?

Трубников (занятый своими мыслями). Что? Почему беспокоюсь? А, за Григория Ивановича? Нет. Я уверен в полном успехе. И потом, после того как я за свою жизнь шестнадцать раз чем только ни заражал себя, я могу на шестом десятке позволить себе не беспокоиться за других.

Саватеев. Так ведь и я сорок раз заражался, а все-таки тут чума! Значит, не беспокоитесь?

Трубников. Нет. (Звонит в звонок, стоящий на столе. В дверях появляется секретарь.) Ирина Лазаревна, дайте мне несколько листов хорошей бумаги.

Секретарь. Сейчас. (Уходит.)

Трубников (с недоумением глядя на Саватеева). Что у вас еще ко мне, Семен Никитич?

Саватеев. Совершенно уверены вы в успехе, а, Сергей Александрович?

Трубников (начинает довольно резко). Да что вы, в самом деле! (Вдруг меняя тон.) Стариками становимся, Семен Никитич. Ведь вот у меня сейчас совсем выскочило из памяти, что Григорий Иванович — ваш приемный сын. Выскочило — и все. Хотя, впрочем, он сам в этом виноват. Он последнее время в институте взял такой самостоятельный тон, что я уже и забыл, что он был когда-то просто мальчишкой и я дарил ему шоколадки… Не волнуйтесь, дорогой Семен Никитич, я абсолютно уверен в успехе. Если бы я хоть на йоту сомневался, я бы проверил на себе.

Саватеев (идет к дверям, поворачивается). Не терплю я, когда другие. Люблю, когда сам. Заразишь себя, и на душе спокойно. (Махнув рукой, выходит из комнаты.)

Трубников один. Подходит к столу, садится за него. Берет одну из ручек, лежащих на письменном приборе. Оторвав кусочек газеты, вытирает кончик пера. Входит секретарь, подает ему пачку бумаги.

Трубников. Что вы мне дали? Разве это хорошая бумага?

Секретарь. Хорошая: белая и не промокает.

Трубников. Заберите обратно и найдите мне действительно хорошую бумагу. Мне за границу надо писать.

Секретарь выходит. Трубников, отложив ручку, встает и замечает, что несгораемый шкаф за его спиной не заперт. Подходит к нему, довольно долго молча смотрит внутрь шкафа, потом медленно закрывает тяжелую дверцу и два раза поворачивает ключ в замке.

Занавес

Действие второе

Картина вторая

Комната в доме Трубниковых. Дом пережил много невзгод и сохранился с конца прошлого века таким, каким он был построен отцом Трубниковых, в те времена известным в городе врачом. Комната представляет собой одновременно и столовую, и гостиную; в ней стоит обычная мебель, не очень старая и не очень новая, а, в общем, довольно уютная. На стенах в больших рамах фотографии родителей Трубниковых. Лена сидит с ногами на диване, закутавшись в платок. Ольга Александровна допивает чай за обеденным столом. Звонит телефон.

Ольга Александровна (взяв трубку). Да… Хорошо. (Кладет трубку.) Мы можем не беспокоиться: он перекусил в институте, но сейчас будет. (Смотрит на часы.) Провозился полдня с Окуневым. Если бы ты знала, как надоела мне его вечная страсть ко всем, кто приезжает из-за границы, ко всем, кто хоть чем-нибудь может содействовать его популярности! В его тщеславии есть какая-то глупая и унизительная сторона.

Лена. Так скажи ему это в глаза!

Ольга Александровна. Бесполезно. Он неисправим. И я, в общем, тоже, потому что