Интерпретации неба - Эльмира Агажан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Буду учить как сносить виндузу!
2010 г.
На развалинах школ
Сквозной фасад. Вот сорванный журнал.
Разбитый глобус. Грешности масштаба
или погрешность, от реформ оскал,
а может просто, времени ухабы.
Сквозные ветры. Серая стена
в кирпичной язве медленно качнется,
присыплет известью былые имена
и спустит сажу мудрости в колодцы.
Сквозные раны. Инородных тел:
заноз цинизма, черствости осколков
тот Кто-то в белом вновь не углядел,
а, может, впрямь, их несколько, нисколько?
Сквозная боль. Уходишь в города,
бросая в угол прошлое – Отстаньте!
Я – ученик с отметкой "Никуда",
сквозной проем перелетевший бантик…
Полувер
Опять сустав свело и нет
причины не напиться:
изобретал велосипед,
а получились спицы.
Артрит – ликующий недуг-
мечту разбил на части,
Соседу руль и ловкость рук,
мне ж – вязаное счастье!
Летать за крыши гаражей
Лучше недо-, чем пере-…
Стою с охапкой чертежей
опять, но в полувере!
Яблоко
Брызгами налитых вишен мириады света
рассыпаются по крышам, по букетам лета.
Окунаю в акварели Северного моря
кисти мягкой карамели – липовые зори.
Все ажурные сонеты, утренние звоны
сохраню с пометкой «Лето» в яблочном флаконе.
2002 г.
Муха в зеркале
Ее все звали Мухой
и женщиной столичной,
боровшейся с чернухой
и миром прозаичным.
Она была оформлена
в коротенькие стрижки,
проформами, реформами
губила все интрижки.
Рождала декларации,
но было эта так ли,
когда сквозь свет акации
смотрелась в эти капли.
А там – все звали мухой
домашней, симпатичной,
умелою стряпухой,
хозяйкой энергичной.
Веселей цокотухой
с соседом флиртовала,
и спать ложилось мухой,
но Мухою вставала….
2002 г.
О СЕКРЕТАРШАХ И ТЕОРИИ ОТНОСИТЕЛЬНОСТИ
Из всех окончаний на свете она ненавидела " – ша".
Именно из-за него столь ответственная должность, которая генеральная в ООН, превращалась в безмозглое кокетство.
"Секретарша-а-а-а"…
Как жестко словообразование, думала она. Почему из множества " – ка", " – ица", и разных женских окончаний к этому, наиважнейшему слову, прицепилось оно.
Может так, великие мужи и ханжи пытались выразить протест женской карьере. Типа – ша! всё! и дальше никуда!
Зазвонил телефон.
Истошно, надрывно, с витиеватой протяжностью узбекского дутара. Стало ясно – на другом конце провода высокий чиновник восточной национальности. В трубке послышалось знакомое шуршание накрахмаленного ворота, и она безоговорочно произнесла: "Здравствуйте, Балмуздак Навуходоносорович! Шеф на совещании, перезвоните минут через 20-30." (Относительность сказанной фразы была глубока, ведь даже разговору с внутренним голосом емкое слово "совещание" придавало деловой характер, а указанное время действовало на казахстанских абонентов магически).
Минута молчания перетекла в минуту удовлетворения, и на другом конце авторитетно положили трубку. Как часто он меняет свой парфюм, – подумала она, – почти так же часто, как должность. Из детства всплыл стишок Дж. Родари о запахе и профессии. Да, многое изменилось с тех пор! То, что пахло "никак", теперь пахнет изысканным французским.
В процессоре компьютера что-то по-стариковски заворчало. Ворчание – знак согласия, и она, повинуясь, приступила к работе. Пальцы запорхали по клавиатуре, воскресив грезы о стезе пианистки. Вот где таилась абсолютная гармония женского окончания! На этот раз смысловая окраска опечаток ее удивила: собственность – босственность, содействие – соедствие, согласие – солгасие, коммунальный – комуанальный, руководители – урководители, . Да Вы, теть Клава, коммунистка! Клава Цеткин!– подумалось ей.
Приближалось время чаепития. Кабинет давно стал ее лабораторией по внедрению теории Павлова об условных рефлексах. Главное – установить твердый режим и убедить, что случайного чая не бывает.
Ускоренный темп каблучков, полязгивание мельхиоровых ложек, победный щелчок электрочайника – уже вызывали слюноотделение у шефа: строго два раза в день. Понятия «испить чайку», «чайная церемония» пресекались в корне. «Чай-хана!» с упором на «хана!».
Далее по схеме: поднос – внос – вынос.
Внезапно дверная ручка приемной забилась в истерике, и за дверью послышались звуки булимии прогрессирующей формы.
"Иван Иванович, посильнее там, неужто каши не ели!" – мило съязвила она. Вошел Иван Иванович.
Каши, как и другой крестьянской еды, он не ел, действительно, давно: пост обязывал. А Пост – штука высокая.
"Извините, но у шефа – люди", – выдала она еще один шедевр относительности. Иван Ивановичу от надвигающегося приступа булимии слово "люди" показалось «Люди», и он поспешно удалился.
Кстати, посетители ей нравились всегда. И не потому, что каждый одаривал банальным «Всё хорошеешь» или приглашал в захудалое кафе. Она смотрела на этот разрез социума, как на любимое слоенное пирожное. Бывали и горячие харизмы с волевым подбородком и вольной лексикой, и хлипкие романтики с вечным восторгом от заставок и фиалок на столе, и признанные корифеи, кореша, и даже аквалангисты.
Все делились секретами своими и чужими, а она – секретарь – их хранила. Всё заканчивалось на визуале, потому как разрез социума, как и слоенные пирожные, обладают высокой калорийностью и вредны цветущему организму.
Стрелки часов давно перешагнули всякую ненормированность. Нарастало ощущение вселенского конца. Запланированный урок английского, визит к портному, наконец, свидание летели к японской матери.
Все неосуществимое у нее всегда летело в направлении к Японии. Однако, сегодня там находилось утешение. Оказалось, что японский язык ненавистному окончанию "– ша" придает особый смысл и в переводе на русский означает что-то вроде искусства.
А, значит, быть секретарем – это целое искусство – победоносно заключила она и принялась за работу.
И уже ни Балмуздак Навуходоносорович, ни Иван Иванович, ни даже новый поклонник не могли сказать свое " – ша".
Уеду
Во всей отрешенности привокзальных сцен
от сутолоки городской и бреда,
в свободном падении нравов и росте цен
приятно стоять под вывескою «Уеду».
Держать за плечами какой-то нехитрый груз,
искать доказательства только хорошим приметам,
нависшим балконам подмигивать: я вернусь
еще не на старости лет, а на старости лета.
И точно по графику вспыхнет луна – семафор,
сигнал! и оставишь на первом пути от перрона
ту старую дверь, неокрашенный шкаф, разговор
и долгую трель домашнего телефона.
Декор придорожный, замешанный на тоске,
местами и мхом из самой болотной гаммы,
Приятно разбавить собою вот так, налегке,
с пустой головой и таким же пустым чемоданом.
Костанаю
А город снова август торопил,
прохожий на жару уже не сетовал,
я шла по стороне Аль-Фараби,
а ты шел по другой – Баймагамбетова.
Два перекрестка, новый магазин,
