Кащеева наука - Юлия Рудышина

— Иди! — прикрикнула на хлопца, едва сдерживаясь, чтоб не броситься на него да не исцарапать.

Збышек кивнул торопливо и спрыгнул с телеги, а мимо невесты пробежал, словно за ним сто чертей мчалось.

Может, так и было — гнев-то мой метнулся следом… Но бессилен был он, словно легкий туман над рекой поутру, рассеется, не беда. Ничего не останется.

Уеду отсюда — и забудут меня.

И я про все забуду.

Я отвернулась, чтобы больше не видеть никого — не с кем было прощаться. Даже Дарина-травница не подошла проводить, вчера потай ото всех в избу явилась, платок пуховый принесла в подарок, жалела меня, все про матушку вспоминала — подруги они были, вместе к проклятой речке той ходили, когда исчезла родительница моя.

А вот при всех побоялась Дарина мне счастливого пути пожелать. Обидно было, но понимала я — ей тут еще жить, среди этих людей, которые меня с рождения невзлюбили.

Телеги тронулись, и я закрыла глаза — радость на лицах селян невыносимо было видеть.

Всегда я была здесь чужая. Никому не была нужна.

Нечего и жалеть о прошлой жизни.

Впереди у меня сто дорог, сто путей — выбирай любую.

В дороге тяжело пришлось — сено кололось, мешки, что под ним лежали, казались камнями набитыми, то и дело что-то впивалось мне в ногу, кусалось и жглось. Но выбирать не приходилось, и добираться до границы с северным лесом, в котором, как сказывали, и начиналась тропа к волшебной школе, нужно было с обозом. Пеша не одну седмицу пришлось бы идти, а с ларем моим — хоть и не особо тяжел он — вдвойне тяжче довелось бы. А так — сиди себе, по сторонам гляди да помалкивай.

Ежели б тело не ломило — вообще красота была бы. Кто говорит, что ездить легче, чем идти, ох как не прав! Ноги затекают, спина ноет, размяться бы, пройтись…

Телеги скрипели, тряслись по ухабистой дороге, но хорошо хоть, сухо было. Коли б дожди зарядили, из деревни моей и вовсе бы не выбраться, никто не проедет обозом, разве что верховой. А где мне коня взять? Вот и приходилось радоваться, что купцы на ярмарку в столицу ехали мимо селения нашего.

Злотых, что были у меня, аккурат на дорогу и хватало — что делать, ежели не примут меня в эту самую школу для чаровников, я и думать боялась.

О дурном думать — примета плохая. Привлечь можно беду — накаркать, как говорят, обижая птицу вещую. Но она не только зло дарит, ведающие люди знают. Но иногда на крыльях своих угольных вороньё приносит несчастье — птицы эти могут летать над рекой Смородиной, которая течет по Приграничным землям, отгораживая Навь, царство мертвых, от Яви, нашего мира. И вот ежели морок какой прицепится к крылам черным — так и окажется среди людей опосля. А еще слышала я от Дарины-травницы, что сам царь мертвых, Кащей Бессмертный, может вороном оборачиваться — кружит птахом в ненастные дни, ищет себе весеннюю невесту, чтобы человеческим теплом согреться, ведь льдом оковано сердце его, мерзнет проклятый навий всегда. Правда, девицы те сами блазнями становятся — кто ж выдюжит справиться с холодом мертвого мира?

Вот и приходилось мне осоловело да сонно по сторонам таращиться, пытаясь все плохое да гадкое из головы выбросить, чтобы не привлечь к себе. А оно не выбрасывалось — уже и про Кащея, и про смерть думается. Нехорошо.

И продолжала я видеть в каждой птице колдуна с Той Стороны — несмотря на южное степное солнышко, несмотря на травяной дух, что витал над прогретой землей, несмотря на ягодные россыпи, что виднелись на прогалинах… Заросли колючей ежевики стеной отгораживали редколесье, что появилось ко второму дню на обочине дороги. Только что степь да степь колосилась ковыльным маревом, седыми морями расстилаясь у бортов телеги, а уже и небольшие светлые рощи виднеются, дубравы золотисто-зеленые. Стражей застыли тонкие деревья с малахитовой кроной, янтарные лучи скользят по их стволам медовыми потеками, и белая пена лютиков стелется… Сладко. Солнечно.

Но маятно на душе, печально.

И ничего не могу я с этой печалью сделать.

Все мне кажется, что беды-злосчастия за обозом увязались, выбравшись из той котомки, у избы старой выброшенной, и бегут сейчас гурьбой у края телеги, вот-вот запрыгнут сейчас в нее, в подол мой вцепятся когтистыми лапками, нипочем потом от них не избавиться.

У главного караванщика, что купцов наших сопровождает, глаза раскосые, хитрющие. Злые. Так и сверкает ими, так и хмурит брови, когда в мою сторону поглядывает. Я в солому зарыться от этих взоров хочу, да некуда, мешки эти треклятые мешают. А он как обернется, так и солнце словно гаснет в тот миг. Тут же вспоминается, как Збышек под рубаху лез, все видится небо, что едва не раскололось на части. Мерзко становится, противно.

Ему, мужичку этому, наш Ермолай, который еще отца моего знавал, что-то шепчет то и дело, да резко говорит, отрывисто. А тот на меня снова косится. Неужто речь и правда обо мне?

— Не боись. — Домовой появился на борту телеги, но, судя по тому, что на то никто из купцов и бровью не повел, только мне показался Кузьма.

— Не видишь, что ль, как глядит-то? — прошептала я, спиной к караванщику повернувшись, чтоб не заметил он, как губы мои шевелятся.

Еще надумает, что я наговоры плету али сглазить кого хочу, — беды потом не оберешься. Камень на шею — да в ближайший омут, аккурат в руки водяного.

— Не тронет. А коли тронет, я ему самолично роги поотшибаю… — важно заявил Кузьма, и на миг в глазах его сверкнул злой огонек. — Я давно жду, об кого кулаки почесать-то, а то засиделся я у твоей печи, Аленушка…

Мне поспокойнее стало, но к вечеру снова тревога вернулась — когда привал объявили да пришлось к общему костру идти, чтобы не обидеть отказом от ушицы да краюхи хлеба. День длинный был, утомились все, у огня тишина царит, пока едят все — уже опосля время побасенок придет да протчих сказок. Я свою похлебку быстро доела, а миску сполоснула в ближнем ручье, куда с Ермолаем на пару сходили.

Он мне по дороге и гутарил:

— Ты, девка, ничего не боись, никто не обидит. А ежели попытается — ты сразу мне сказывай, я ужо сумею приструнить наглеца… Батьку твоего знал, хороший мужик был, он рад был бы, что ты в Зачарованный лес подалась, сказывают, там великих чародеев учат, будешь, славница, процветать, жениха там найдешь себе из бояр — ты, главное, не прогадай!..

Я лишь улыбнулась, но веры словам его не было — особливо про то, что в обиду не даст.

Уж не знаю почему, но люди виделись мне слабыми да безвольными.

Когда к костру вернулись, караванщик тот злобный уже спал или вид делал.

Я с облегчением под свою телегу залезла, в платок пуховой укуталась, соломы подстелила — вполне сносное гнездышко вышло. К счастью, ночи еще теплые были, от степи мы недалече отъехали, завтра к вечеру лишь к лесам доберемся — потому и не было надобности к костру поближе спать идти. А он высоко горел, искрами так и сыпал, освещал телеги с крытыми повозками, кои кругом поставили, чтоб легче охранять добро было. Треск прогоревших ветвей слышался в ночи, переклички часовых, крики совиные — чаща чернела вокруг, глазела на огонь зелеными звериными глазами, но никто оттуда выходить не решался.