Кащеева наука - Юлия Рудышина

Но ежели с наукой этой чародейской в Зачарованном лесу не сложится, то придется искать себе землянку, посреди леса дикого невесть кем вырытую как раз для такой горемыки, как я.

Часто ведающие от людей уходили, не первая я буду. Боятся чаровниц да ведьмаков, травниц да ведуний, силы их непонятной боятся, чар их, кои бесовскими да чернобожьими кличут.

И одно дело, коль точно о себе знахарка аль ведунья могла сказать — светлая я, зла не чиню, навьими тропами не хожу, за грань не гляжу, а другое — такие, как я, на изломе миров и времен ходящие, скользящие по грани тонкой, что, как лед по весне, треснуть может, и тогда бездна черная спеленает, поглотит навеки… Ведь неясно, где я нахожусь и как уравновесить тьму и свет в душе моей.

Однажды прикоснулась я к тому мороку — на миг единый, но навеки запомнила, как страшно было, как холодно. Казалось мне тогда, будто и кости вымерзли, и кровь заледенела, сердце каменным стало, не билось.

К счастью, мать тогда меня вытянула, отогрела, спасла. Только вот вскорости она исчезла, а я сиротой осталась. И думалось мне иногда — лучше бы она меня с собой забрала.

Ведь что я могу сказать о себе?

Что не знаю, какая сила во мне живет?

Что в любой миг тьма плеснется из меня в мир Яви?

Или Навь проклятая уведет могильной тропой?

…Ларь мой легкий был — пара рубах и понев, поясок и шубейка заячья, платки, шкатулка с украшениями, от матушки доставшаяся, травы да ягоды сушеные — вот и весь мой скарб. Было б зимой дело — на салазках бы увезла. А вот в серпень жаркий пришлось ждать да подгадывать, чтоб с купцами через степь отправиться. Ехать до границы с северным княжеством всего-то пару дней, а там уж леса начинаются, еще седмица пути — и таежные, глухие места будут.

Вот там аккурат школа волшебная и расположилась — так Глашка, кикимора, сказывала. Она тоже пожитки свои собрала да и заявила мне, что с мужем они в пустой избе не останутся — мол, все одно выгонят их, ежели новый хозяин придет. А не придет, убоявшись ведьминского проклятия и злыдней, так и того тоскливей — что за радость в брошенных ходить, паутину вязать да пыль трусить?

На все мои уговоры, что впереди неизвестность одна, что могут они по селению новых хозяев поискать — изб-то немало ставится, — таков ответ звучал: «Пропадешь без нас все одно, Бесталанная!»

Да и Кузьма грозно глазами вращал да обещался всю деревню взбаламутить да шутками злыми извести, коль не соглашусь по-хорошему.

Вот так и вышло, что на сундучке моем примостились лохматый домовой да растрепа-кикимора в старой шушке да платочке, подвязанном под подбородком так, что концы его ушками медвежьими торчали над ушами. Хорошо хоть, согласились от глаз людских спрятаться, а то и вовсе потеха была бы людям — едет ведьма прочь, свиту свою нечистую с собой везет… Золота моего аккурат на дорогу к северным лесам хватило — что делать после, ежели не примут меня в обучение, я и думать боялась.

Разве что в землянке среди чащи жить, за буреломом, на елани дикой, с лешаками да лесавками дружбу водить. Представила такую картину, едва не расхохоталась — гиблый ельник шумит-скрипит посреди болот, ягоды во мху алеют, трава выше пояса… и я со своим сундучком. И духами домовыми, осоловевшими от того, как жить тепереча придется. И леший, в свитке, надетой навыворот, глядит сурово из-под кустистых бровей своих — ты, мол, девка, чего притащилась в мои владения?..

Отчего-то мысли эти меня развеселили, и я не без ехидства на лежащую в траве котомку поглядела, ту, в которой злыдни сидели, вот уж не повезет тому, кто на хату мою польстится.

Как обоз в путь собирался, всем селом вышли люди на меня поглядеть — кто злобно хмурился, кто с облегчением зыркал, мол, скатертью дорожка, а кто и не скрывал радости.

Вот как дочка Старостина — стоит возле дубов-хранителей, в коре которых белеют вколоченные челюсти кабаньи да рога турьи, косу толстую на грудь перекинула, зубы скалит, а в глазах бесенята. Поглядывает она на своего Збышека, а тот голову опустил, в стороне, в тени, встал и старается не смотреть в мою сторону.

Неужто совесть пробудилась?

Я едва смешок сдержала — чтоб у характерного да стыд вдруг появился? Да не бывать такому. В платок свой плотнее закуталась, устраиваясь на телеге поудобнее, чтоб сено не кололо сквозь лен рубахи, вдруг гляжу — сорвался с места Збышек, идет широким шагом ко мне, а невеста его ведьмой на меня глядит, удавила бы, коли б ее воля. Я и застыла — а тут и остальные селяне стали высматривать, и так им любопытственно было поглазеть на мой отъезд, а тут еще хлопец этот мчится попрощаться.

Стыдоба какая…

Я-то зла на него не держала уже, хоть и побаивалась.

И вот он подскочил к телеге, подтянулся на руках да и перемахнул через край, рядом со мной на какой-то мешок уселся, затараторил что-то хриплым голосом — простыл будто.

Я сначала ни слова разобрать не могла, лишь гул в ушах стоял да перед глазами мошки черные замельтешили, а потом словно враз обессилела. У меня случалось такое от волнения, бывало, что и упасть могла, ноги когда отказывали, но в последние годы научилась справляться с этим всем. Главное было — вовремя силу свою позвать, приплывала она тогда невидимым облачком и, словно туман речной, оседала на лице и плечах, и запах осенний будоражил — прелой листвы, костров и дыма, дерева прогоревшего. Травы перегнившей. Заводи болотистой. Ила озерного.

Вот и сейчас пришлось резко выдохнуть и ждать, пока развеется все, пока снова прояснится в голове.

— Ты не серчай на меня, ясноокая, — меж тем шептал Збышек, словно и не ощущал, как впивается в него черным злым взглядом Старостина дочка. — Не серчай, не знаю я, что нашло на меня тогда, нравилась мне ты, да вот хоть и бедна, и беззащитна ты, а ходила павой по селу. Как княжна иль вовсе царица… Обозлился я. Морок то был… Перед тем как уедешь навек, подари мне свое прощение! Мучаюсь я…

Я едва не расхохоталась, услышав его слова. Куда и слабость моя пропала — схлынула волной, ушла прочь, а во мне кровь вскипела, к лицу прилила. Чую — горят щеки, полыхают маками яркими.

Морок, знать! Нравилась, знать!

И как удержалась, чтоб не сбросить Збышека с мешка, не знаю… Испугался он, в том все дело — вот что я поняла в тот миг.

Потому и прибежал просить прощения. Побоялся, что метка моя ведьмачья на нем останется, ежели злиться буду и дальше.

А я вдруг поняла — не злюсь.

Вот ни капельки не злюсь.

Смех мой стих, чувствую, лицо как льдом сковало.

— Иди своей дорогой, Збышек, — тихо ответила, пытаясь гнев свой обуздать, чтоб беды не было хлопцу. — Иди. Не серчаю.

И выдохнула тяжело, словно горло мне перехватило чем-то — не то удавкой, не то лапой мохнатой. Гнев то, видать, не хотел слова эти в мир явий выпускать. Хотел он, проклятый, увести тропой гиблой. Хотел человека погубить.