Шебаршин. Воспоминания соратников - Валерий Поволяев

После пельменей и традиционно крепкого чая речь, конечно же, зашла о книгах — верных друзьях, особой гордости хозяина, символе этого дома. Нарядные современные, старые и изрядно потрепанные, приобретенные в дорогих западных магазинах и на дешевых восточных развалах, научные, художественные, в том числе довольно редкие, говорящие на десятках языков. История и лингвистика, этнография и естествознание, колониальные походы и военное искусство, государственное устройство, дипломатические службы и разведки разных стран и времен, сборники поэзии, альбомы живописи и многое другое. Книги всюду. Они здесь живут (жили) везде. Помню, увидев книжные полки даже в прихожей, неуместно пошутил: театр начинается с вешалки, забыв, что лицедейство (по крайней мере, плохое) хозяин квартиры не жалует. Это вовсе не коллекционирование, чтобы было «как у людей», не показуха, а каждодневный смысл бытия, неизбывная жажда познания, его культ.

Сколько раз я поражался, завидовал юношескому огню, вспыхивавшему в его выразительных темных глазах, когда речь заходила о книге, об интересном и неординарном событии! Усталость и хвори (помните его: «На смену юношескому романтизму неизменно приходит старческий ревматизм»?) мгновенно покидали его, когда в его руки попадала книга. Бережно брал книжку, как крылья птицы подхватывают птенца, опытными движениями букиниста оглаживали обложку, пытливо и наскоро перелистывал страницы, то поднося, то отдаляя от лица, словно на ощупь, на запах пытаясь определить познавательную и духовную ценность этого «контейнера» с информацией. Опытный глаз книжного охотника тем временем стрелял по диагонали страниц, чтобы решить, достойно ли сие творение его времени, стоит ли его читать («Каждая минута моего времени стоит очень дорого. Только вот покупателей нет», — шутил он).

Так было и в последний раз. Мой строгий учитель перечитывает уже второй вариант моей рукописи. Как обычно, тактично намекает, с чем он не согласен или что ему не нравится стилистически. Где-то на середине вдруг как бы случайно вспоминает, когда и где возник ислам. К чему бы это? Пытаясь мгновенно оценить ситуацию, понимаю, что так ненавязчиво и тонко он подсказывает, что я допустил логическую ошибку, связанную с возникновением христианства на Кавказе. Еще через несколько страниц слегка ведет бровью, характерно, по-гусиному, вытягивает шею, сглатывает, смотря куда-то вдаль. Мгновенно догадываюсь: что-то не нравится с точки зрения этики или стиля, спешно делаю пометки на полях своего экземпляра.

Но вот настает долгожданный для каждого автора день. В назначенное время я стою на его пороге со своим новеньким, пахнущим типографской краской творением. Изумлению моему вновь нет предела: шеф принимает подарок, как ребенок, трепетно, с волнением, будто ничего о ней не знал и не читал рукописи. Тот же азартный блеск, те же движения рук по обложке и страницам, сдержанные междометия. Похоже, доволен. Такой строгий и тактичный, немногословный и красноречивый был мой главный редактор и учитель. Был…

Хорошо помню день нашего знакомства, то солнечное майское утро. Ясенево, конец 1980-х. Перестройка на излете. Как потом напишет Леонид Владимирович, «…будущее великого государства было непознаваемым лишь для безнадежных простаков, которые думали, что все образуется и будет катиться и дальше по проторенной колее». Но оставался еще год, от силы — полтора. Те, кто в то время думал чаще и видел дальше, буквально потеряли покой, пытались что-то сделать, чтобы как-то остановить приближающуюся к пропасти махину, не дать сепаратизму и махровому национализму взорвать ее изнутри.

Уже не начинающий, как мне наивно казалось, зрелый работник с парой загранкомандировок за плечами, я тогда подготовил записку о положении в одной из республик Союза, близкой и знакомой мне. Зачем? Этот вопрос даже не возникал. Просто был убежден: большая Родина в опасности, малая — на грани катастрофы! Записка, как ни странно, вызвала живой интерес у прямого начальника и одного из первых моих учителей Л. П. Костромина и, к моему немалому удивлению (и тщеславию), молниеносно проделала путь вверх: от Л. В. Шебаршина до М. С. Горбачева.

Реакция последней инстанции мне, естественно, была неведома. Лишь годы спустя узнал, что та «бумажка», как последняя соломинка, перевесила мелкую и легковесную чашу терпения (и такта) тогдашнего горе-руководителя страны, который обрушился на подавшего ее с истерическими обвинениями в попытке вбить клин в отношения с лидерами национальных республик, в раздувании угрозы безопасности и целостности страны и т. п. Очередная истерика главного перестройщика, однако, уже не остановила ничто и никого. Ни тех, кто хотел что-то предпринять для спасения страны от потрясений, ни тех, кто уже не мог и не хотел остановиться, раскачивая лодку. Ни собственно самой трагедии. «Процесс пошел!».

Общаясь с шефом в последние годы, мы видели в нем одного из нас, выходцев из простой советской семьи, обычного опера, чем немало гордились. Но одновременно видели в нем старшего во всех смыслах и куда более опытного человека, к тому же побывавшего в высших сферах власти. Не скрою, не раз пытался поговорить с ним о судьбах страны. Как ни держался я приличий, но порой с трудом сдерживал свое негодование по поводу многого. Пытался, например, понять феномен В. А. Крючкова. Если с Горбачевым все давно было ясно (боги порой дают орехи беззубым!), то личность Владимира Александровича так и осталась для многих моих товарищей загадкой, тайной за семью печатями. Еще более было непонятно, как же все-таки к нему относилось тогдашнее и последующее руководство страны, как относиться нам, которыми он командовал долгие годы. О несомненно сильных качествах В. А. как большого руководителя, системного, жесткого, по-своему гениального администратора, написано и сказано немало. Да и сам знаю это не понаслышке — довелось его слушать на совещаниях, участвовать в его переговорах в далекой азиатской стране, а потом, через много лет, сопровождать его, старого, полуслепого и спотыкающегося, на одном из юбилеев, обмениваясь с ним ничего к тому времени не значащими дежурными фразами.

Мои попытки что-то выведать об этом феномене шеф всегда тактично пресекал. Сомнения он, конечно, не развеял, а лишь усилил. Но я успокаивал себя: было бы странным, если бы такой опытный человек позволил себе задушевные разговоры на острые темы. Поэтому его мысли на этот счет приходилось реконструировать в основном по его замечательным книгам и по отдельным репликам и жестам…

Так, при отсутствии каких-либо серьезных возражений или опровержений со стороны шефа, как мы его всегда называли, я, в частности, пришел к убеждению, что главная загадка начала девяностых годов прошлого века — это как В. А. Крючков оказался в руководстве заговора и почему просчитался, невольно подставив всех нас. И что разгадка — в сговоре между всеми видными политическими фигурами того времени о тактическом союзе, который развалился сразу, как только запахло порохом, властью и огромными деньгами. Об этом позднее написал и Леонид Владимирович, который, похоже, и сам терялся в догадках: «Нет объяснения тому, как человек, непосредственно участвовавший в венгерских событиях 56-го года, наблюдавший в качестве помощника Ю. В. Андропова за Чехословакией в 1968 году, причастный к афганскому перевороту 79-го года и введению военного положения в Польше в 1981 году, как деятель такого опыта мог оказаться столь беспомощным 18–21 августа 1991 года?».