На рубеже двух столетий. (Воспоминания 1881-1914) - Александр Александрович Кизеветтер

народнические воззрения, и, скажи мне в то время кто-нибудь, что он скоро превратится в твердокаменного марксиста, я бы никак этому не поверил.

Диссертацию свою он написал очень быстро, обогнав и меня и Богословского. Но зато на диспуте ему и пришлось выдержать порядочную головомойку от Ключевского, который беспощадно но косточкам разобрал методологические несовершенства этой работы. И в самом деле в методологическом отношении книга Рожкова "Сельское хозяйство в России XVI столетия" представляет собой труд весьма слабый. Для установления процессов, интересующих автора, он сопоставлял факты, относящиеся к совершенно различным районам России, и не принимал во внимание различия местных условий.

Вторым оппонентом был я. После того как Ключевский жестоко разнес диспутанта, я старался несколько смягчить создавшееся впечатление, но все же и мне пришлось указать на ряд промахов весьма существенных. В недостатках работы Рожкова сказалась черта, оставшаяся ему свойственной и в последующей его деятельности. Рожков никогда не признавал, что в каком-нибудь вопросе, — научном, политическом, общественном, — могут существовать какие-нибудь темноты, какая-нибудь неопределенность. Для него все всегда было ясно и несомненно, он в любую минуту мог взяться выложить вам сразу истину как на блюдечке. И ответы на вопросы, связанные с темой его диссертации, у него были готовы заранее, прежде чем он развернул писцовые книги. Материал оставалось лишь пригнать к готовой схеме.

Докторской диссертации Рожков уже не написал. Тут скоро совершилось его превращение в марксиста. Превращение было какое-то моментальное, без переходных ступеней от прежнего народничества. Но я должен засвидетельствовать, что этот стремительный скачок был им сделан с полной искренностью. Вообще он всегда был искренен, и дело не расходилось у него со словом. И надо сказать, что твердокаменный марксизм как нельзя более подходил к характеру его ума, всегда стремившегося все рая навсегда расставить по определенным клеточкам и полочкам. Увлеченный новым направлением, он бросился в политическую борьбу. Я видел, как на похоронах Баумана в Москве он нес красное знамя. Приходилось мне преломлять с ним полемическое копье на политических митингах, о чем я еще буду говорить в дальнейшем. Потом он вошел в редакцию большевистской газеты "Борьба", и ему пришлось уйти в подполье. Но конспиратор он был оригинальный. Лучшим способом спрятаться он считал ежедневное посещение театра. Конечно, он был арестован, долго просидел в тюрьме, вышел оттуда с очень расстроенным зрением и был отправлен на поселение в Иркутск. Он возобновил свою научно-литературную деятельность: написанные им книги, в том числе "История России" в нескольких томах, имеют свою ценность как исследование хозяйственных отношений, в которых он подчас подмечал и выдвигал явления, которым прочие исследователи уделяли меньше внимания. Но когда он пытался прилагать свои схемы к явлениям умственной культуры, это выходило у него безвкусно и топорно.

С водворением большевистской власти он вернулся из Сибири и тотчас резко разошелся с прежними товарищами по партии. Дело было в том, что он-то оставался верен марксистской догме, но большевики в своей деятельности вывернули ее наизнанку. И он не мог с этим примириться. Частные органы печати не были еще уничтожены, и он напечатал в одном из них письмо, где в резко негодующих выражениях отмежевался от большевиков и, разумеется, опять попал в тюрьму. В конце концов он был освобожден, ибо написал-таки что-то вроде покаянного письма. Он был поставлен во главе какого-то учебного института и на этом посту умер.

Я не разделял его воззрений, и мне случалось с ним сталкиваться в политической борьбе. Но я всегда отдавал ему должное в отношении искренности его поведения. Кругозор его был узок, он был всегда "в шорах". Но он мыслил и действовал по крайнему своему разумению; стремление спекулировать на ходких лозунгах было ему совершенно чуждо.

Несколько моложе Богословского и Рожкова был еще один специалист по русской истории, который не разделял наших архивных увлечений и никогда в архивах не работал. То был Михаил Покровский, нынешний официальный большевистский историограф. Маленького роста, с пискливым голоском, он выдавался большой начитанностью, бойкостью литературной речи и умением прошпиговывать ее саркастическими шпильками по адресу противников. По виду тихенький и смирненький, он таил в себе болезненно острое самолюбие. Он не отличался, подобно Рожкову, простодушной прямолинейностью ума. И если в настоящее время от продолжительной практики поза прямолинейного большевика, быть может, окончательно срослась с ним, то его путь к этой позе был довольно зигзагообразен. Я уже говорил выше о том, как он ознаменовал первый свой дебют в публичных дебатах выступлением против марксизма на докладе П.Б. Струве в Юридическом обществе.

Позднее, уже в 1905 г., Покровский участвовал в совещаниях, посвященных образованию конституционно-демократической партии, и в прениях по намечаемой для этой партии программе принимал сторону более правого течения; а незадолго до того появилась его статья в сборнике о мелкой земской единице, изданном кружком "Беседа", руководимым князьями Долгоруковыми. Итак, буквально накануне того как стать большевиком, для которого кадеты являлись людьми, одержимыми всеми смертными грехами, Покровский соприкасался с кадетскими кругами довольно близко. Мы видели, что и в Рожкове произошло моментальное преображение политического лица. Но Рожков, как уже сказано, был вообще весьма топорен в своем простодушии, и твердокаменная догматика марксистов естественно привлекла его к себе по соответствию с природой его ума. Покровский же был человек с экивоками, и та прямолинейность, которую он на себя вдруг натянул, производила впечатление искусственности и мало шла к нему. Не в прирожденной прямолинейности приходилось искать объяснения его метаморфозе, а в чем-нибудь другом. С университетом у него как-то не вышло правильного общения. Он приготовился к магистерскому экзамену и сдал его, но на этом экзамене у него произошло какое-то столкновение с Ключевским, подробности которого мне неизвестны. После этого Покровский от университета отдалился, пробных лекций не прочел и в состав приват-доцентуры не вступил. Не готовил он и диссертации. Он читал лекции на коллективных уроках и на педагогических курсах, преподавал историю в женском институте, написал много статей для коллективной хрестоматии по средневековой истории под редакцией проф. Виноградова, работал в Комиссии для чтения, о которой сейчас будет особая речь, но от университета сторонился.

Итак, девяностые годы прошли у меня главным образом в работе в архивах, в писании диссертации да в преподавании на коллективных уроках, в университете и в гимназических классах Лазаревского института. Однако уже тогда была нить, связывавшая меня, если не прямо, то косвенно, с общественным движением момента. В то время оживившееся в обществе стремление к активной деятельности в ожидании, когда откроется возможность политической работы, нашло себе исход в участии в различных организациях