Пташка - Уилльям Уортон

Боже мой, на следующий день Ринальди мне говорит, что бейсбольные мячи действительно прибыли. Их привезли на военном самолете. Коробку открывал все тот же плюющийся даун. От него-то Ринальди и узнал о мячах. Наверное, этот придурок решил, будто их прислали специально, чтобы он мог придумать новую игру «плевбол» и развлекаться в свое удовольствие.

Тогда Ринальди рассказывает, что плюющегося бедолагу зовут Ронский и он все время плюется, потому что постоянно ощущает во рту неприятный вкус. Он наглотался песка, врезавшись в него где-то на пляжах Нормандии, да так сильно, что даже заработал себе дальнозоркость. В разных палатах он провел здесь несколько месяцев и все это время плевался так, что ни одна из них не успевала просохнуть. У него даже началось обезвоживание организма.

Стоит лишь разобраться как следует, и тогда можно начинать жалеть всех подряд, и ненавидеть уже становится некого.

По правде сказать, мне до самого конца не верилось, что мячи могут оказаться здесь. Интересно, Пташкина старуха действительно хранила их все эти годы или просто пошла и купила уйму старых мячей, чтобы прислать сюда?

— Извините, сэр, мне хотелось бы приобрести у вас пару сотен подержанных бейсбольных мячей, чтобы послать их в дурдом, так как это может помочь моему спятившему сыночку, который вообразил себя канарейкой.

Ринальди говорит, что там целая коллекция всевозможных мячей, настоящее попурри. Каких только нет: от почти новых до таких, которые целиком обмотаны изолентой. На них, по его словам, даже выросла плесень. Нет, мячи, должно быть, те самые, — где она их только держала?

И вообще непонятно, какого черта она это делала, на что рассчитывала. Ведь оттого, что она их прятала, бейсбольное поле не могло исчезнуть. Прикарманивая мячи, она ничего не добилась, разве что нажила врагов. Это неразумно. Впрочем, в жизни мало чего осталось разумного.

Какого черта, например, Птаха сидит в своей палате и пытается отрастить перья, а я прячу лицо под бинтами? До меня наконец начало доходить, что я не желаю с ними расставаться. Не хочу, чтобы все видели мое открытое лицо. И дело вовсе не в том, что меня заботит, как я стану выглядеть без бинтов. Доктора в Диксе уверяют, что все будет в порядке. Физиономия первый сорт, даже почти без шрамов.

Но у меня в мозгу засела дурацкая мысль, что вот, мне придется вылезать из этих бинтов, словно бабочке из кокона, а я уже привык быть гусеницей. Верней, еще не перестал ею быть. То есть умом я, конечно, понимаю, что на самом деле теперь я бабочка и что роль гусеницы позади, но вылезать я все равно не готов.

Мне предстоит еще одна операция, потом еще месяц в бинтах, а затем меня комиссуют и выпишут. И тогда все, домой, в родной городишко. Все станут на меня глазеть. Мне сказали, что меня признают нетрудоспособным на тридцать или сорок процентов. Тогда ко мне будет применим шестнадцатый пункт соответствующего закона. Это означает, что я смогу получать деньги просто за то, что пойду учиться. Единственным предметом, который мне хорошо давался в школе, была физкультура. Может, стать учителем физкультуры и оставаться им до конца жизни? Мысль идиотская, но ничего получше мне в голову все равно не приходит.

А может, завести маску и плащ, как у Зорро, и бегать в таком виде по улицам, гоняться за прохожими? К тому же я смог бы вызывать на дуэль всех ребятишек в возрасте до двенадцати лет и драться с ними на пластмассовых шпагах. Таким образом я смог бы заработать все девяносто или даже сто процентов нетрудоспособности. Во всяком случае, мысль о маске мне нравится.

После завтрака я иду к Птахе. Тащу стул на обычное место и устраиваюсь поудобней. Когда я сажусь, Птаха оборачивается. Он по-прежнему сидит на корточках, но вместо того, чтобы прижимать руки к бокам, скрестил их на груди. А кроме того, он теперь ест совершенно самостоятельно. Никаких трудностей с этим больше не возникает. Берет тарелку и наворачивает вовсю.

Он всего в двух шагах от меня. Я хочу пристально посмотреть ему в глаза. Но нет, не могу: с Птахой это все равно как с ребенком или собакой. Через какое-то время понимаешь, что это причиняет им боль, словно дырки в душе просверливает. Они не понимают, что имеют полное право отвернуться, и им становится страшно. Так что я отвожу взгляд.

— Да уж, Птаха, положеньице не из приятных. Кто бы, черт побери, мог подумать, что все закончится вот так? В чем же мы облажались? У меня такое чувство, что вся наша жизнь вообще от нас не зависела. Так что нечего удивляться, все к этому и шло, мы с тобой наглядный тому пример. Мы, знаешь, немного разные, но в конечном итоге нас обоих обвели вокруг пальца и уделали не хуже, чем любого другого. Ты можешь быть чокнутым винтиком, а я гаечкой, но, как ни крути, мы остаемся частью не нами придуманного плана, в котором все уже учтено, а если нам вдруг придет в голову завести свое мнение, то оно никого не интересует.

Я был всегда так чертовски уверен в том, что никогда себе не изменю, что никто не заставит меня перестать быть самим собой, не принудит делать то, чего я сам не хочу, и вот чем все это закончилось. Если подумать, я не так уж и отличаюсь от моего старика. На самом деле таких людей, которые сильно отличались бы от других, нет, все похожи на всех, так что нечего оригинальничать и заниматься самообманом.

— Понимаешь, Птаха, мне было бы на все это глубоко наплевать, если бы все эти годы у меня так хорошо не получалось дурачить самого себя. Меня бы сейчас это так не трогало, если бы я не выглядел таким идиотом. Да и ты такой же, сам знаешь. Даже страшно подумать, насколько просто им оказалось превратить нас в таких же, как все. На нас надевают какую-то форму, дают по винтовке, обучают каким-то приемам, и вот мы уже всего-навсего имена в списке роты, некто, кого можно назначить в наряд, на пост или в патруль. С нами можно покончить — комиссовать, демобилизовать, внести в список потерь и так далее, но почему-то никому не важно, кто мы и кем были.

Мне, похоже, еще долго придется себя убеждать, будто Альфонсо Колумбато является кем угодно, только не еще одним куском пушечного мяса с хитрой системой управления. Сейчас мне трудно поверить снова, что я — это я, а не часть общего целого.

— Ну скажи на милость, что все это значит, черт побери? Чего ты хочешь добиться? Посмотри на себя со стороны! Или ты на всю жизнь останешься таким, как сейчас, и тебя до конца твоих дней станут кормить с ложечки и оберегать от сквозняков, или ты выздоровеешь, вернешься к людям. Ежели ты предпочтешь остаться в своем выдуманном птичьем мирке, они это прекрасно переживут и спишут тебя по графе «расходы». А если вернешься в большой мир, то можешь заниматься чем угодно, даже не важно, чем именно, — пойдешь учиться, или найдешь работу, или снова начнешь выращивать канареек. Давай, у тебя для этого все есть. Ты будешь здоров раньше, чем успеешь об этом подумать… Даже если ты ухитришься достать до собственной шеи и перекусить себе яремную вену, они и тут не удивятся: у них разработана целая система и есть формы на любой случай, которые остается только заполнить и все такое, — может, они только этого и ждут. Я даже не знаю, кто такие эти они, но уж точно не такие, как все другие люди, включая нас с тобой.