Пташка - Уилльям Уортон

Всего пять дней в регулярной армии, а я уже нашел, кого мне хочется убить. Наклоняюсь под грузовик и выгребаю из-под него уголь. Угля не набирается и половины лопаты. Я начинаю снова работать. Где-то после двух бросков урод хватает меня за руку и снова тянется к лопате. Я отвожу лопату в сторону.

— Держи свои поганые руки подальше от моей лопаты, говнюк.

Все распрямляются и прекращают работу. Урод таращит на меня глаза, теперь дороги назад нет. Я не позволю себя лапать какому-то тупому мерзавцу, и мне все равно, какие у него нашивки.

Вайс перестает оглаживать свой карандаш, взгляд из-за очков становится цепким. Он даже задерживает дыхание, ожидая сцены насилия. Вся штука в том, что мне действительно хочется его как следует напугать, выбить дурь из его башки. Какого черта, война давно окончена. Они не могут посадить меня под замок. Меня вот-вот комиссуют. У меня достаточно много заслуг, «Пурпурное сердце» и все такое.

Урод делает шаг вперед и выпячивает свою поганую челюсть.

— Че ты сказал, солдатик?!

— Что слышал, жопа. Держи свои грязные руки подальше от моей лопаты. Мне надо работать.

Я опять начинаю кидать уголь.

— Ах вот ты как? Вот как?! Ты влип в большую беду, солдатик. Давай лопату. Я снимаю тебя с работы. Кругом!

И опять он тянется к лопате.

Я делаю пару шагов назад, к самому краю угольной кучи, и как следует размахиваюсь! Господи, я вам доложу, какое приятное чувство! И он получает лопатой прямо в морду!!!

Вайс тяжело дышит; такое чувство, что у него вот-вот будет оргазм.

Ноги у моего урода подкашиваются. И он валится на спину — прямо на кучу угля. Пытается встать и снова падает на спину. На лице ни кровинки, словно ему кто-то натянул на голову шелковый чулок. Сперва оно белое, потом проступает кровь.

Оба шкета выскакивают из кабины. Теперь кровь хлещет вовсю. Урод начинает сплевывать зубы. Один шкет поддерживает ему голову, чтобы он не захлебнулся кровью. Она темная и густая, и в передней части рта не осталось ни одного зуба.

Второй шкет хватается обеими руками за пистолет и наводит его на меня. Его трясет, и у него палец на спусковом крючке. И мне не видно, что там с предохранителем. Он смотрит на меня, выпучив глаза, взгляд у него дикий, целит мне прямо в лоб.

— Слушай, парень, ты сам напросился. Теперь эта поганая армия тебя прикончит!

Я так и буравлю его взглядом. Что я еще могу? Он-то может пристрелить меня как не фиг делать.

— А ну, опусти пушку, ниггер. Я не стану тебя убивать. Пока.

У меня все внутри холодеет. Шкет опускает пушку, но продолжает держать ее в руке. Он явно не знает, что делать.

Вайс подается всем телом вперед, его глаза широко раскрыты. Челюсть отвисла, хотя слюни еще не текут.

— Что поделаешь, сэр: после того как я его ударил, меня посадили под арест в моей же казарме. А три дня спустя я предстал перед военным судом. Получил взыскание, об этом была сделана соответствующая запись в моем служебном формуляре, а затем меня переправили в Беннинг, в обычную пехотную часть. Это был не лучший способ начать военную карьеру, сэр.

Итак, генерал Колумбато был отдан под трибунал и разжалован в рядовые аж на пятый день службы в регулярной армии. Все оставшееся время моего пребывания в Камберленде я провел в казарме. А значит, никаких нарядов, никаких построений на морозе. Кроме того, у меня удержали половину жалованья за первые шесть месяцев. Большое дело, половина из пятидесяти четырех долларов в месяц. После приговора капитан, который всем этим командовал, заметил, что я не очень-то проникся. Пытаюсь изо всех сил сдержаться, чтобы не хохотать над происходящим. Тогда он наклоняется ко мне:

— А еще, солдат, я приказываю вам навестить в госпитале капрала Лумбовского!

— Не могу этого выполнить, сэр.

Он выпрямляется, делает шаг назад и наклоняется снова, глаза его сияют начальственным огнем.

— Почему, солдат? Это приказ!

— Я под арестом, сэр.

Смотрю ему прямо в глаза, причем без тени смущения, и вижу, что он начинает злиться. Может, меня еще раз отдадут под трибунал, уже за оскорбление офицера? Явный служебный рост.

Присматривая за мной краем глаза, капитан выдвигает ящик стола, достает лист бумаги и что-то пишет. Затем протягивает мне его через стол. Я беру, не глядя.

— Это поможет вам пройти в госпиталь, рядовой.

— Благодарю, сэр.

Решив не лезть на рожон, я щеголевато, одним резким движением отдаю ему честь, он отдает честь мне, я делаю поворот кругом и, чеканя шаг, удаляюсь. Прохожу через помещение караула, спускаюсь по лестнице, пересекаю наш ротный плац и захожу в нашу казарму. Плюхаюсь на койку, как это делают все в нашем взводе. Беру книжку комиксов с соседней койки, которая вся ими завалена. Смотрю на обложку — это «Чудесные приключения капитана Марвела». Через пять дней, успев прочитать добрую сотню комиксов, я получаю на руки документы о моем переводе в Беннинг. Повидаться с уродом я так и не сходил.

Я закончил, но Вайсу этого явно мало.

— Это все, сержант?

— Так точно, сэр.

— Вы не испытывали желания сделать еще раз нечто подобное?

— Никак нет, сэр. Я получил свой урок.

— А не случалось ли вам когда-либо ударить нашего пациента или применить к нему иное насилие?

Наконец-то он задал свой главный вопрос!

— Никак нет, сэр. Мы были друзья.

Он проталкивает карандаш между пальцами еще несколько раз.

— Как выдумаете, Альфонсо, почему вы стали жертвой этих агрессивных импульсов, этой враждебности? Нет ли у вас затаенного чувства, что к вам были несправедливы, что вас обидели?

Вот сукин сын! Он обвел меня вокруг пальца при помощи этого своего жирного брюха, улыбочек и очков. Он знает. Теперь я об этом догадался. Я попался на этой шизне, как матрос Пучеглаз.

Я тот, кто я есть,

И вот кто я есть:

Я матрос Пучеглаз —

Ту-у-у!!! Ту-у-у!!!

Я ем свой шпинат

И дерусь до конца;

Я матрос Пучеглаз —

Ту-у-у!!! Ту-у-у!!!

И вляпался же я в такое дерьмо!!!

Все лето я занимаюсь только тем, что наблюдаю за канарейками, — когда не отлавливаю собак, разумеется. Кроме Пташки и Альфонсо, у меня теперь восемнадцать канареек. Во время линьки никто не погиб. Когда я наконец понял, что все они летают по-разному, я очень обрадовался. У каждой птички свой стиль. В канарейках мне больше всего нравится то, как они летают. Как мистера Линкольна интересует их раскраска, так меня интересует полет. Смотрел бы и смотрел на них, это почти как летать самому.