Лазоревый грех - Лорел Гамильтон

— Если я буду с тобой груб, тебе будет легче?

Вопрос был настолько странный, что я обернулась к нему. Онвсе еще был в тех же шортах, в которых вышел из комнаты, но косу расплел ирасчесал волосы блестящим темно-рыжим занавесом. Лучики солнца играли в них. Язнала, каковы на ощупь эти волосы, когда струятся по моему телу. Такие густые,такие тяжелые, что звучали, стекая по телу, как сухая вода. Я всегда отказываласебе во всем, что мог предложить Натэниел. Я всегда отступала передперспективой насладиться им целиком. Меня преследовали слова Джейсона — насчеттого, что я никому не отдаю себя полностью. От Натэниела я утаивала приличныекуски. От него я прятала куда больше, чем от других мужчин, потому что неверила, что смогу его удержать. Когда я возьму ardeur под контроль, мне ненужен будет pomme de sang каждый день. Когда я смогу питать ardeur нарасстоянии, как Жан-Клод, я обойдусь без pomme de sang. Обойдусь ли?

У него был встревоженный вид.

— Анита, что с тобой?

Я замотала головой.

Он шагнул ко мне, и от этого легкого движения его волосызавихрились на плече. Он небрежно мотнул головой, отправляя их за спину.

Мне пришлось закрыть глаза и сосредоточиться только надыхании. Я не заплачу. Не заплачу, так всех и еще раз так. Каждый раз, когда ядумала, что уже пролила последние слезы по Ричарду, оказывалось, что яошибаюсь. Каждый раз, когда я думала, что он не найдет нового способа заставитьменя плакать, он его находил. Ничто не превращается в ненависть настолькожгучую, как бывшая любовь.

Я открыла глаза и увидела Натэниела на расстоянии вытянутойруки. Я смотрела в эти полные сочувствия сиреневые глаза, в нежное заботливоелицо, и ненавидела его. Не знаю почему. Но ненавидела будь здоров. За то, чтоон не кое-кто другой. За то, что у него волосы до колен. Ненавидела, потому чтоя его не любила. Или за то, что любила. Но не так, как Ричарда. Ричарда яненавидела, а он меня. В этот миг своей жизни я ненавидела всех, всех и все, абольше всех — себя.

— Мы уезжаем, — сказала я.

— Что? — нахмурился он.

— Ты, я, Джейсон, все мы отсюда уезжаем. Все равно ядолжна закинуть Джейсона в «Цирк» до того, как Жан-Клод проснется. Пакуемсумку, а дом оставляем Ричарду.

Натэниел вытаращил глаза:

— То есть мы покидаем дом на все время, что здесь будетРичард?

Я закивала, может быть, слишком быстро, может быть, слишкомчасто. Но у меня есть план, и я его держалась.

— Что скажет Мика?

Я мотнула головой:

— Может приехать к нам в «Цирк проклятых». Натэниелсекунду на меня посмотрел, потом пожал плечами:

— Сколько он здесь пробудет?

— Не знаю, — ответила я и отвела взгляд. Он невозражал, не стал обвинять меня в трусости. Он просто держался фактов: мыуезжаем. На сколько?

— Я запакуюсь на пару дней. Если нам понадобится ещечто-нибудь, я съезжу.

— Так и сделай, — сказала я.

Он пошел к двери, оставив меня озираться в комнате.

— Твой ремень в ногах кровати.

Это заставило меня на него взглянуть. Что-то было в егоглазах более взрослое, что заставило меня поежиться и отвернуться, но я уже итак убегала от Ричарда и одновременно убегать еще от чего-нибудь не могла. Небольше одного акта крайней трусости в день — иначе мое самолюбие не выдержит.

— Спасибо, — сказала я слишком тихо, слишкомхрипло, слишком еще как-то.

— Тебе тоже собрать сумку? — спросил он с ничегоне выражающим лицом, будто сообразил, что сейчас любое выражение меня ранит.

— Я могу собраться.

— Я могу собрать вещи для нас обоих, Анита, это непроблема.

Я стала было спорить, но остановилась. Последние двадцатьминут я искала портупею, мимо которой прошла по меньшей мере дважды. Если я втаком состоянии стану собирать вещи, то могу нижнее белье забыть.

— Ладно.

— Что мне сказать сержанту Зебровски?

— Я с ним поговорю, пока ты будешь собираться.

Я не торопясь заправила рубашку, надела портупею и на нее —наплечную кобуру. Машинально проверила, полна ли обойма в пистолете. Я началачто-то говорить Натэниелу, этим взрослым глазам на юном лице, но мне совершеннонечего было сказать. Мы сбегаем из дому, пока Ричард не уйдет. При этом решениимне сказать было совершенно нечего.

Я оставила Натэниела и пошла на кухню взять телефон, гадая,ждет ли еще Зебровски, или его терпение кончилось раньше моего смятения мыслей.

Когда я вошла в кухню, трубка висела на стене, а за кухоннымстолом сидел Калеб. Из всех новых леопардов, которые появились, когда мы сМикой слили наши парды, он был моим наименее любимым. Хотя он был смазливым,как зазывала, в таком эмтивишном стиле. Каштановые локоны, сбритые по бокам, ана макушке — волной, искусно сброшенной на уши. Темная загорелая кожа, хотяволосы темнее. За то время, что он в городе, загар несколько сошел. Глазатемно-карие, в брови — серебряное колечко. На гладкой коже голого торсавыделяется серебряное кольцо, проткнувшее пупок. И еще два новых пирсинга — всосках крошечные серебряные гантельки. Он всегда ходил с расстегнутой верхнейпуговицей джинсов и объяснял это тем, что застегнутые штаны раздражаютпроколотые места на животе. Я ему не верила, но так как сама я даже уши никогдане прокалывала, назвать лжецом все-таки не могла.

Он держал одну руку на чашке кофе, а другой водил по груди,перекатывая между пальцами серебряные гантельки.

— Я их вставил только две недели назад. Нравится?

— Что ты здесь делаешь? — спросила я, и наплеватьмне было, что это прозвучало враждебно. У меня был тяжелый день, а наличиеКалеба у меня в кухне его не украшало.

— Записываю для тебя телефонограммы.

Он не среагировал на мой ворчливый вызов. Не похоже наКалеба — упустить повод пособачиться.

— Какие?

Он подал мне клочок бумаги. Лицо его было совершеннонейтрально, только мерцание в глазах так до конца и не исчезло. Оно говорило:«А у меня неприличные мысли. Про тебя».

Я медленно вдохнула и выдохнула, потом подошла взять клочок.Бумагу я узнала: стопка для записок, которые у нас возле телефона. Калебподержал ее чуть дольше, чем нужно, чтобы я потянула, но отпустил, не сказавничего неприятного. Впервые в жизни.

Я взглянула на записку. Почерк я не узнала, что указывало наКалеба. Неожиданно аккуратный почерк, печатными буквами.

«ВСЕ ЖИВЫ. КОГДА БУДЕТ ВРЕМЯ, ПОЗВОНИ МНЕ. ДОЛЬФ В ОТПУСКЕНА ДВЕ НЕДЕЛИ. ЦЕЛУЮ. ЗЕБРОВСКИ».

Наверное, я подняла брови на последней фразе, потому чтоКалеб поспешно сказал: