Мой дорогой питомец - Марике Лукас Рейневелд

пять лет ничего тебе не говорили и ничего не делали, а между тем число тридцать пять было атомным номером химического элемента брома, номером статьи конституции о том, как следует поступать, если король не может выполнять свой королевский долг, было количеством часов, которые я потратил на чтение романа Александра Дюма «Граф Монте-Кристо», было номером главного шоссе в Иордании, оно складывалось в расстояние между тобой и мной, каждый год как километр, и это было безумием, дорогой суд, я должен признать, это было безумием, что после спектакля по Беккету я фантазировал о жизни с моей маленькой зверюшкой, что я задавался вопросом, почему знаменитостям подобное сходило с рук, а мне нет, и неважно, какой была твоя первая фраза и кто из нас первым заговорил, речь шла о том, чтобы быть с тобой, путешествовать по миру в фургоне, в нашем маленьком дворце любви, и каждый раз по утрам мы просыпались бы в разных заповедниках, где, открыв двери, мы смотрели бы с матраса в кузове на равнины или горы, я кормил бы тебя клубникой, мы бродили бы по городам, мы уехали бы из Деревни в Бекслихит, в Мотеруэлл, столицу Северного Ланаркшира, потому что тебе нравилось название этого города, по вечерам мы ужинали бы в модных ресторанах, где накрахмаленные салфетки кладут на колени, и ты бы боялась испачкать их больше, чем свои собственные брюки, и все думали бы, что мы отец и дочь, что мы отправились в отпуск вместе, и меня бы это вполне устраивало, только бы мы могли быть вдвоем, и я знал, что наобещал тебе большую ложь: о том, что у тебя вырастет мальчишеский рог, и о Ставангере; но это не было ложью, я действительно хотел поехать туда с тобой, не столько искать покинувшую, сколько потому, что хотел оказаться подальше от своей жизни, от работы, от Камиллии, от сыновей – не то чтобы я не любил их или устал от своей работы, нет, я любил животных, я любил своих сыновей, но я был ослеплен тобой, из-за тебя я жаждал все бросить, сбежать с тобой, лежа рядом с дрыхнущим телом жены, я смотрел в потолок, который освещался падавшей из-за приоткрытой шторы полоской света, и я представлял, как заберу тебя на углу Афондлаан, где ты будешь ждать со своим тревожным чемоданчиком, немного грустная, потому что не попрощалась с папой, потому что улетать – это не то же самое что уезжать: когда ты взлетишь, он будет беспокоиться лишь о болтах и гайках у тебя внутри, но когда пропадет твой тревожный чемоданчик, будет очень плохо, ему придется переживать за всю твою конструкцию; и все же ты стояла у дороги, и чем дальше мы бы уезжали из Деревни Отсутствующих, тем счастливее бы ты становилась, я купил бы тебе пакетик с конфетами, чтобы поездка не казалась такой длинной – такие же пакетики с конфетами тебе покупал папа, когда вы ездили в Зеландию, – и ты бы удовлетворенно покусывала лакричную змейку, я положил бы руку тебе на колено и сказал, что теперь я твой курьер; и когда я фантазировал о том, как в кузове буду целовать твои бедра во время первой остановки, потолок надо мной почернел, капли чернил потекли на кровать, на белые простыни, я огляделся, но Камиллии рядом не было, и я, должно быть, провалился в сон, слыша, как ты поешь песню Stavanger с твоей пластинки Kurt12, которую я часто включал, когда Камиллии не было поблизости: «And the girl sings, oh Stavanger, we are almost there, we are almost there, but not yet. We drive home in this car, but what is a home without cows, what is a home without the desire to leave, the desire to fly away[52]». И когда чернила испачкали кровать дочерна, меня затянуло в кошмар, в одно из болезненных детских воспоминаний, я увидел свою мать, лежащую на кухонном столе с широко расставленными ногами, в черной юбке, закатанной до талии, с полуоткрытым ртом, плачущую, я увидел, как мой отец неподвижно стоит рядом, и внезапно из-под этих раздвинутых ног появилось маленькое окровавленное чудовище, оно медленно протискивалось наружу, в моем кошмаре мать родила теленка, мертвенно-неподвижного деформированного теленка с закрытыми глазами, и только потом я узнал, что это была моя мертворожденная сестра, но в моем кошмаре я действительно увидел перед собой теленка, он наполовину свисал из моей матери, и было так тихо, что серьезность события до меня дошла только сейчас, когда я это пишу, рождение мертвого ребенка – это рождение смерти, и я думал, что на этом всё, но внезапно мать поманила меня, она сказала мне подойти ближе, съесть окровавленного теленка, правда, дорогой суд, она так сказала, и я больше не был собой, я смотрел сверху на маленького ребенка, которым я был, и увидел, как погружаю зубы в плоть, увидел кровь в уголках рта, брызги на одежде, я видел, как ел свою сестру, и моя мать сказала, что она не хочет жить из-за того, что я был таким обжорой, что я всегда буду виноват, что она никогда не увидит свет, и я попытался взглянуть на своего отца, но увидел только наполовину съеденное животное, торчащее между ее ног, я залепетал, что не хотел этого, но мать продолжала называть меня обжорой, прорвой, пожирателем мертвечины, и, проснувшись, я заплакал, я плакал жидкими чернилами, я пытался думать о тебе, чтобы успокоиться, но теленок, ох, тот теленок.

31

Когда королева Беатрикс в качестве матери рухнула со своего трона, потому что у нее был слишком плотный график, а еще она была слишком амбициозной, а еще ты думала, что ее замок Дракенстейн находится слишком далеко от Деревни, я не знал, что ее преемницей станет Камиллия. Должно быть, это произошло 30 апреля, когда ты приколола бутоньерку к груди Виллема-Александра, и Камиллия не отходила от тебя, когда заметила, как ты нервничала тем утром; время от времени она нежно клала руку тебе на плечо, легонько его сжимала – любой, кто по-матерински прикоснулся или обратился к тебе, получал место в твоей голове, но Камиллия получила самое красивое, самое великолепное, с золотыми перилами и красной отделкой, и на каждом выступлении, которое ты проводила в воображении, когда ты слушала песню в плеере или наигрывала что-то из The Cranberries, это не я, а она сидела в первом ряду, она гордо