Ученица. Предать, чтобы обрести себя - Тара Вестовер

Пока дед поправлялся дома, бабушка решила найти белую кобылу. Она обошла всю гору, но обнаружила кобылу привязанной к ограде за загоном. Поводья были завязаны сложным узлом, которого не знал никто, кроме ее отца, Лотта.

Иногда, когда я бывала у бабушки и ела запретные хлопья с молоком, я просила деда рассказать, как он добрался до дома с горы. Он всегда отвечал, что не знает. Потом делал глубокий вдох – длинный и медленный, словно погружался в настроение, а не в историю, – и начинал рассказывать все с начала до конца. Дед был человеком спокойным, очень молчаливым. С ним можно было провести в поле целый день и не услышать и десятка связных слов – только односложные фразы и междометия.

Но достаточно было спросить, как он спустился с горы в тот день, и он мог говорить минут десять, хотя помнил лишь то, что лежал в поле и не мог открыть глаза, а жаркое солнце сушило кровь на его лице.

– Но я тебе вот что скажу, – говорил дед, снимая шляпу и поглаживая пальцами вмятину на черепе. – Лежа в траве, я слышал голоса. Голоса… Один я узнал – это был Лотт. Они говорили, что с Альбертом случилось несчастье. Это сказал Лотт. Я знаю это так же точно, как и то, что стою здесь. – Глаза деда поблескивали, а потом он говорил: – Вот только Лотт умер уже лет десять тому…

Эта часть истории вызывала почтение. Мама и бабушка любили ее рассказывать, но больше всего мне нравилось, как это делала мама. Она понижала голос в нужных местах. Это были ангелы, говорила она, и слезинки появлялись в уголках ее глаз. Твой прадед Лотт послал их, и они перенесли деда вниз с горы.

Вмятина была внушительной – целый кратер диаметром два дюйма. Когда я смотрела на нее в детстве, то представляла себе высокого доктора в белом халате, который молотком приколачивает к дедовой голове железную заплатку. В моем воображении врач брал точно такой же ржавый лист, какими отец крыл сеновалы.

Но такое случалось лишь иногда. Обычно я видела что-то другое. Доказательство того, что мои предки покорили гору, бдительно следя и выжидая, и ангелы были на их стороне.

Не знаю, почему в тот день отец оказался на горе один.

Должен был приехать пресс. Думаю, отец хотел снять последний топливный бак, но не могу представить, что заставило его взяться за резак, не слив бензина. Не знаю, сколько он успел сделать, сколько железных пластин разрезал, прежде чем искра от резака попала в бак. Но я знаю, что, когда бак взорвался, отец стоял возле машины, упершись всем телом в корпус.

На нем была рубашка с длинными рукавами, кожаные перчатки и маска сварщика. Лицо и пальцы приняли на себя основной удар. Жар взрыва расплавил маску, словно пластиковую ложку. Огонь пожрал пластик, потом кожу, потом мышцы. То же произошло с пальцами: кожаные перчатки не смогли защитить их от ада, который творился вокруг. Потом языки пламени принялись за его грудь и живот. Когда он отполз от ревущего пламени, то более походил на труп, чем на живого человека.

Я не представляю, как отец мог проползти четверть мили по полям и канавам. Если человек когда и нуждался в помощи ангелов, то как раз в тот момент. Но он каким-то чудом это сделал и – как его отец много лет назад – оказался у дверей своего дома, не в силах постучать.

В тот день маме помогала моя двоюродная сестра Кайли. Она разливала эфирные масла по флаконам. Рядом работали другие женщины, они взвешивали сухие листья и процеживали настойки. Кайли услышала слабый звук у черного хода, словно кто-то стучался локтем. Она открыла, но сейчас не помнит, что увидела. Позже она говорила мне: «Я заблокировала эти воспоминания. Я не могу вспомнить, что увидела. Помню лишь, что подумала: На нем нет кожи».

Отца уложили на диван. В страшную полость без губ, которая когда-то была ртом, влили гомеопатическое средство от шока. Мама дала ему настой лобелии и шлемника от боли – тот самый, каким пыталась облегчить боль Люка много лет назад. Отец подавился. Он не мог глотать. Он вдохнул пламя, и оно сожгло ему внутренности.

Мама хотела отвезти отца в больницу, но он сумел как-то прошептать, что лучше умрет, чем обратится к врачу. Авторитет мужа был так силен, что она подчинилась.

Мертвую кожу осторожно срезали и смазали тело мазью – той же, что когда-то ногу Люка. Отец был покрыт мазью от пояса до макушки. Потом его перевязали. Мама дала ему кубики льда, надеясь восполнить потерю жидкости. Но рот и горло так обгорели, что не принимали жидкости, а без губ и мышц он не мог удержать лед во рту. Лед проскальзывал прямо в горло и душил его.

В ту ночь они его несколько раз теряли. Дыхание замедлялось, потом останавливалось, и мама – и, к счастью, другие женщины, которые работали на нее, – принималась суетиться вокруг, поправляя чакры и нажимая особые точки, стараясь вернуть обожженные легкие к жизни.

На следующее утро мне и позвонила Одри[6]. Она сказала, что у него дважды за ночь останавливалось сердце. Именно это и должно было убить его, если бы сначала не отказали легкие. Как бы то ни было, Одри была уверена, что к полудню отец умрет.

Я позвонила Нику, сказала, что мне нужно на несколько дней уехать в Айдахо – семейные дела, ничего серьезного. Он понял, что я чего-то недоговариваю. По тону голоса я почувствовала, что мое недоверие его обижает. Но я вычеркнула Ника из памяти, как только положила трубку.

Я стояла, сжимая в руках ключи от машины и держась за ручку двери. Стрептококк. А что, если я заражу отца? Я принимала пенициллин почти три дня. Врач сказал, что через сутки я буду незаразна, но ведь он был врач, и я ему не доверяла.

Я выжидала день. Несколько раз принимала прописанный пенициллин, потом позвонила маме и спросила, что мне делать.

– Ты должна вернуться, – сказала она дрогнувшим голосом. – Не думаю, чтобы завтра стрептококк смог ему повредить.

Не помню, как доехала до дома. Мой взгляд изредка останавливался на кукурузных и картофельных полях, на поросших соснами темных холмах. Но я ничего не видела. Видела лишь отца, каким он был во время нашей последней встречи, подавленный и испуганный. Вспоминала, как визгливо кричала на него в тот раз.

Как и Кайли, я не помню, что увидела, когда впервые посмотрела на отца. Помню, что утром, когда мама сняла повязки, его уши стали похожи на какой-то кисель – так сильно они обгорели, и кожа на них стала какой-то вязкой. Когда я вошла через черный ход, то сразу же увидела маму с ножом для масла: она отделяла уши отца от черепа. До сих пор вижу ее с тем ножом. Взгляд ее серьезен и сосредоточен, но где отец и как он выглядит, я совершенно не помню. В памяти провал.

В комнате стоял резкий запах – запах обгорелой плоти, окопника, коровяка и подорожника. Я видела, как мама и Одри меняют повязки. Они начали с рук. Пальцы отца были покрыты белесоватой жидкостью – то ли расплавившейся кожей, то ли гноем. Плечи отца не обгорели, спина тоже уцелела, но живот и грудь были закрыты плотной повязкой. Когда они сняли повязку, я увидела большие участки воспаленной, но целой кожи. Были и ожоги, там, куда попали струи пламени. Они издавали едкий запах, как гниющее мясо. Я увидела полости, заполненные чем-то белым.