Записки из мертвого дома - Федор Достоевский

Часу в десятом у нас всех сосчитывали, загоняли по казармами запирали на ночь. Ночи были короткие: будили в пятом часу утра, засыпали жевсе никак не раньше одиннадцати. До тех пор всегда, бывало, идет суетня,разговоры, а иногда, как и зимой, бывают и майданы. Ночью наступает нестерпимыйжар и духота. Хоть и обдает ночным холодком из окна с поднятой рамой, ноарестанты мечутся на своих нарах всю ночь, словно в бреду. Блохи кишатмириадами. Они водятся у нас и зимою, и в весьма достаточном количестве, ноначиная с весны разводятся в таких размерах, о которых я хоть и слыхивалпрежде, но, не испытав на деле, не хотел верить. И чем дальше к лету, тем злееи злее они становятся. Правда, к блохам можно привыкнуть, я сам испытал это; новсе-таки это тяжело достается. До того, бывало, измучают, что лежишь, наконец,словно в лихорадочном жару, и сам чувствуешь, что не спишь, а только бредишь.Наконец, когда перед самым утром угомонятся наконец и блохи, словно замрут, икогда под утренним холодком как будто действительно сладко заснешь, – раздаетсявдруг безжалостный треск барабана у острожных ворот и начинается зоря. Спроклятием слушаешь, закутываясь в полушубок, громкие, отчетливые звуки, словносчитаешь их, а между тем сквозь сон лезет в голову нестерпимая мысль, что так изавтра, и послезавтра, и несколько лет сряду, вплоть до самой свободы. Да когдаж это, думаешь, эта свобода и где она? А между тем надо просыпаться; начинаетсяобыденная ходьба, толкотня… Люди одеваются, спешат на работу. Правда, можнобыло заснуть с час еще в полдень.

О ревизоре сказали правду. Слухи с каждым днемподтверждались все более и более, и наконец все узнали уже наверно, что едет изПетербурга один важный генерал ревизовать всю Сибирь, что он уж приехал, что онуж в Тобольске. Каждый день новые слухи приходили в острог. Приходили вести ииз города: слышно было, что все трусят, хлопочут, хотят товар лицом показать.Толковали, что у высшего начальства готовят приемы, балы, праздники. Арестантоввысылали целыми кучами ровнять улицы в крепости, срывать кочки, подкрашиватьзаборы и столбики, подштукатуривать, подмазывать – одним словом, хотели в одинмиг все исправить, что надо было лицом показать. Наши понимали очень хорошо этодело и все горячее и задорнее толковали между собою. Фантазия их доходила доколоссальных размеров. Собирались даже показать претензию, когда генерал станетспрашивать о довольстве. А между тем спорили и бранились между собою.Плац-майор был в волнении. Чаще наезжал в острог, чаще кричал, чаще кидался налюдей, чаще забирал народ в кордегардию и усиленно смотрел за чистотой иблагообразием. В это время, как нарочно, случилась в остроге одна маленькаяисторийка, которая, впрочем, вовсе не взволновала майора, как бы можно былоожидать, а, напротив, даже доставила ему удовольствие. Один арестант в дракепырнул другого шилом в грудь, почти под самое сердце.

Арестант, совершивший преступление, назывался Ломов;получившего рану звали у нас Гаврилкой; он был из закоренелых бродяг. Не помню,было ли у него другое прозвание; звали его у нас всегда Гаврилкой.

Ломов был из зажиточных т-х крестьян, К-ского уезда. ВсеЛомовы жили семьею: старик отец, три сына и дядя их, Ломов. Мужики они былибогатые. Говорили по всей губернии, что у них было до трехсот тысячассигнациями капиталу. Они пахали, выделывали кожи, торговали, но болеезанимались ростовщичеством, укрывательством бродяг и краденого имущества ипрочими художествами. Крестьяне на полуезда были у них в долгах, находились уних в кабале. Мужиками они слыли умными и хитрыми, но наконец зачванились,особенно когда одно очень важное лицо в тамошнем крае стал у нихостанавливаться по дороге, познакомился с стариком лично и полюбил его засметливость и оборотливость. Они вдруг вздумали, что на них уж более нетуправы, и стали все сильнее и сильнее рисковать в разных беззаконныхпредприятиях. Все роптали на них; все желали им провалиться сквозь землю; ноони задирали нос все выше и выше. Исправники, заседатели стали им уже нипочем.Наконец они свихнулись и погибли, но не за худое, не тайные преступления свои,а за напраслину. У них был верстах в десяти от деревни большой хутор,по-сибирски заимка. Там однажды проживало у них под осень человек шестьразбойников-киргизов, закабаленных с давнего времени. В одну ночь все этикиргизыработники были перерезаны. Началось дело. Оно продолжалось долго. Приделе раскрылось много других нехороших вещей. Ломовы были обвинены вумерщвлении своих работников. Сами они так рассказывали, и весь острог этознал: их заподозрили в том, что они слишком много задолжали работникам, а таккак, несмотря на свое большое состояние, были скупы и жадны, то и перерезаликиргизов, чтобы не платить им долгу. Во время следствия и суда все состояние ихпошло прахом. Старик умер. Дети были разосланы. Один из сыновей и его дядяпопали в нашу каторгу на двенадцать лет. И что же? Они были совершенно невинныв смерти киргизов. Тут же в остроге объявился потом Гаврилка, известный плут ибродяга, малый веселый и бойкий, который брал все это дело на себя. Не слыхаля, впрочем, признавался ль он в этом сам, но весь острог был убежденсовершенно, что киргизы его рук не миновали. Гаврилка с Ломовым еще бродягойимел дело. Он пришел в острог на короткий срок, как беглый солдат и бродяга.Киргизов он зарезал вместе с тремя другими бродягами; они думали сильнопоживиться и пограбить в заимке.

Ломовых у нас не любили, не знаю за что. Один из них,племянник, был молодец, умный малый и уживчивого характера; но дядя его,пырнувший Гаврилку шилом, был глупый и вздорный мужик. Он со многими ещедопрежь того ссорился, и его порядочно бивали. Гаврилку все любили за веселый искладный характер. Хоть Ломовы и знали, что он преступник, и они за его делопришли, но с ним не ссорились; никогда, впрочем, и не сходились; да и он необращал на них никакого внимания. И вдруг вышла ссора у него с дядей Ломовым заодну противнейшую девку. Гаврилка стал хвалиться ее благосклонностью; мужикстал ревновать и в один прекрасный полдень пырнул его шилом.

Ломовы хоть и разорились под судом, но жили в острогебогачами. У них, видимо, были деньги. Они держали самовар, пили чай. Наш майорзнал об этом и ненавидел обоих Ломовых до последней крайности. Он видимо длявсех придирался к ним и вообще добирался до них. Ломовы объясняли это майорскимжеланием взять с них взятку. Но взятки они не давали.

Конечно, если б Ломов хоть немного дальше просунул шило, онубил бы Гаврилку. Но дело кончилось решительно только одной царапиной. Доложилимайору. Я помню, как он прискакал, запыхавшись и, видимо, довольный. Онудивительно ласково, точно с родным сыном, обошелся с Гаврилкой.

– Что, дружок, можешь в госпиталь так дойти али нет? Нет, ужлучше ему лошадь запречь. Запречь сейчас лошадь! – закричал он впопыхахунтер-офицеру.

– Да я, ваше высокоблагородие, ничего не чувствую. Он толькослегка поколол, ваше высокоблагородие.

– Ты не знаешь, ты не знаешь, мой милый; вот увидишь… Местоопасное; все от места зависит; под самое сердце угодил, разбойник! А тебя,тебя, – заревел он, обращаясь к Ломову, – ну, теперь я до тебя доберусь!.. Вкордегардию!