Очень мужская работа - Сергей Жарковский

Тут доктор Горски отставил бокал и взял за горло бутылку.

— Первые десять лет Зоны мы жили в ужасе, друзья мои, мои ничтожные оппоненты и сотрудники. Открытая косметичка Пандоры! Открытая неизвестно кем, неизвестно как и неизвестно откуда взявшаяся вообще. Вообще — конечно! В ужасе мы жили, работали и любили. Страшные волшебства, восставшие кладбища, временные линзы, астрономические процессы в объёмах старой бетономешалки… гитика на гитике едет и гитикой погоняет! Редакция «Нэйчур» в полном составе совершает сэппуку! Доктор Нобель изобретает динамит обратно! Я превращаюсь в алкоголика… Что? Что такое «гитика»? Комиссар, увольте её. Гитика, милая Каролссон, это советское обозначение аномалии… аномалии… неизвестной природы, понял? В научный лексикон не вошло, а мне нравится… И сталкеры используют.

Гитики! Целый был бы яблоневый сад для нашего брата, отца и святого духа Ньютона! — продолжал доктор Горски. — Но нет у старого Ньютона нынче братьев, отцы у него — пьяницы, а святым духом и вовсе сыт не будешь! До чего мы себя довели, в какую подлость низкую ввергли с нашим авторским правом, толерантностью и законами сохранения вырожденных популяций… Ньютонов сад-то под охраной злых собак и живых мертвецов… под охраной гитик каких-то — всего лишь… Рассказать бы это Кюри — померла бы от смеха старуха!.. Десять лет мы осознать не могли, невозможно поверить было, что вынести из Зоны можно только то, что ты успел сожрать, и только в собственном желудке… Потом мы надеялись, что хоть семена приживутся, извлекали их, выкапывали из собственных испражнений… Что? Семена добывали из испражнений, говорю. Валите в свою Америку, господин полковник. Только в Америке нужны такие полковники.

И доктор Горски показал конкретно полковнику Оклахоме дулю, для чего переложил бутылку из правой руки в левую. Затем доктор Горски распространил дулю и на всех присутствующих по справедливости, обнеся, впрочем, направление Эйч-Мента.

— Не прижились семена, господа! Вот вам, вот вам, а вот и вам. Человеческий навоз бесплоден. Беда — не Зона, господа, — с горечью сказал доктор Горски. — Мы сами — беда. Мы же все вздохнули с облегчением, мои маленькие учёные, когда до нас дошло — ничего Матушка нам отдавать не собирается. Вздохнули, вздохнули, и именно с облегчением, не надо отрицать… Потому что выходить — опасно. Потому что копаться в собственных испражнениях кисло. Потому что мы хотим у Матушки украсть, а не сотрудничать с ней. Потому что мы Матушку не воспринимаем стороной контакта. Потому что нам выгодней делить шкуру медведя, на охоту даже и не собираясь. Как со СПИДом позорище, в точности.

У нас на планете нашёлся только один настоящий учёный! Он живёт в Зоне и звать его Болотным Доктором, а другого имени ему и не надо. Вот он занят делом, а мы все заняты выгрызанием бюджетов из политической биомассы, накипевшей и засохшей на краях горшка с единственным в мире истинным чудом. И нам, доблестным выгрызальщикам, поп-учёным, двигателям финансовых ништяков, весело и ни о чём не надо думать.

Каролссон, вроде бы даже протрезвевшая, что-то буркнула себе под нос. Доктор Горски услышал её.

— Что ты сказала, Ингрид? Были и энтузиасты? Были и герои? Были. Вечная им память. Но неудачи не стоят благодарности, и мертвецы не пишут реферируемых статей, и Нобелевская премия посмертно не присуждается. Что не записано — то не наблюдалось. Выродилась, дорогая моя Ингрид, вся наша большая наука в серию фантастических боевиков, основанных на реальных событиях… да и то…

Доктор Горски, с размаху присев и едва не разбив себе подбородок, сунул бутылку под стол и отобрал у Клубина недопитый стакан.

— Молчать! — гаркнул он в благоговейной тишине. — У меня больше всех публикаций, молчать и слушать, раз уж вы меня упросили говорить без обиняков и без… без этих. Технику Матушка палит, палево не окупается, связь не работает, а к каждому дрону нашего уважаемого Вобенаку с его патологическим чутьём на гитики не привяжешь. Сейчас я вам скажу. Сейчас вы услышите правду. Накипело у меня. Сам удивляюсь, что не засохло.

Как мне жаль Советского Союза Республик! Как мне жаль, что он, этот жуткий геополитический кадавр немецкого Франкенштейна, упал мордой и захлебнулся салатом… оттого, что пил, не закусывая… Слушайте меня! Я расскажу вам. I had a dream. Снилось мне, что Матушка — советская, мои ничтожные оппоненты. И я эмигрировал в русские. Я записался в чекисты! И я начал искать абсолютное оружие для установления мирового господства коммунизма. А попутно — по-пут-но! — занимался своим грёбаным математическим моделированием гравитационных интенсивностей предельных величин. Я мучил политических заключённых и гонял их… да ещё детей, солдат срочной службы… за данными и материалами. И они у меня бегали! И некоторые возвращались. Приносили мне артефакты.

А по субботам, нализавшись спирту, я трахал усатых советских капралш-телефонисток… и, поверьте, был я совершенно счастлив, и — слушайте! — я действительно двигал мировую, мать её, науку, вперёд. Семимильными сапогами вперёд пихал и даже в страшном сне не лелеял я авторские, мать их, права университетских, мать их, спонсоров и попечителей… И генералиссимус Сталин пожаловал мне… чем он там жаловал своих неизвестных героев?

— Жизнью жаловал, — сказал Клубин. — Чем ещё пожалуешь раба? Не свободой же. На хрена она овце?

Доктор Горски сел, слово из него внезапно вышел воздух. Внимание собрания, однако, не ослабло ни на йоту.

— Не надо иронизировать, дорогой мой русский, — сказал он грустно. — Я же не фантазирую. Я пересказал замечательную книжку, которую так не взяли в серию «С.Т.А.Л.К.Е.Р». Её написал такой же русский, как и ты, за десять лет до первой Вспышки. Но я подписываюсь под каждым словом печального умного романа ужасов, уважаемый наш азиат Клубин… И как не подписаться? У нас, грубо говоря, машина времени под боком, а мы двадцать лет в войнушку играем, лишь бы соседу не дать в ней разобраться… Я обобщаю, разумеется, и утрирую, — сказал доктор Горски непосредственно Клубину. — Не надо искрить камнями ваших уважаемых почек, высвечивая низость моего мысленного преступления перед человечностью. Ведь я в отчаянии, а отчаянье есть аномальная интенсивность известной природы…

А в отчаянии я, потому что мы в беде. А беда, повторяю, не в том, что мы не знаем как, почему и из чего возникла Зона, что было причиной Вспышки, почему локализация аномальных воздействий столь безумна и не воспроизводима в сфере нашего опыта… Мы ведь даже конфигурации Зоны не знаем, Клубин. Высота обнаружения аномалий — то триста, а то семьсот километров от поверхности, а то вообще спутник горит на десяти тысячах в зените… ну, про наше доблестное бурение… Срам! Только однажды мы зафиксировали воздействие на Зону извне — спасибо сверхновой Барнарда… Не в том беда, товарищ наш новый Плетень, что мы не понимаем, почему, оказывается, гравитацию можно наливать в вёдра, какова природа памяти аномального электричества, каким образом психоматрица конкретного человека записывается в стационарный геном и может быть воспроизведена в клоне… почему, наконец, возможна и существует машина времени… Беда в том, уважаемый Тускарор, что при нынешнем положении вещей мы этого никогда и не сможем узнать… понять… сплясать и спеть. Мы даже не начинали. И не начнём. Ни-ког-да. Вот беда.