Флиртаника всерьез - Анна Берсенева

– Что ты молчишь? – наконец не выдержал Григорий Петрович. – Хочешь сказать, что отец ребенка о вас позаботится? А ты можешь подтвердить это хоть чем-нибудь, кроме его прекрасных обещаний? Эх, Катя, Катя! Ты бы хоть маму свою вспомнила, прежде чем всяким глупостям верить! Я-то ей, правда, ничего не обещал, но она-то, думаю, все равно надежды лелеяла. Несбыточные, вот как ты сейчас. Короче говоря, мой тебе совет. Или, если угодно, ультиматум: поезжай домой. Роди, разберись, как дальше будешь жить. А потом мне позвони. Чем смогу, помогу.

«В разумных пределах», – с горечью подумала Катя.

О том, что еще он сказал – о шансе устроить свою жизнь, – она старалась не думать. И не потому, что не воспользовалась этим шансом. Совсем наоборот…

– Я уеду, – проговорила она наконец. – Но сегодня поздно уже. Завтра уеду.

– Я тебя провожу, – с заметной торопливостью сказал Григорий Петрович. – Собери вещи, скажи, когда поезд, я…

– Не надо. Вещей мало, я такси вызову.

Кажется, он хотел возразить, но промолчал. Со странной проницательностью, которая вдруг проявилась в ней в эти минуты, Катя поняла, почему он молчит. Не только потому, что не хочет лишних забот, но потому, что голос ее звучит сейчас такой пустотой, которая не допускает возражений.

А как он должен звучать, ее голос, после того, что она вдруг поняла о себе?

– Ты позвони все-таки. – Григорий Петрович встал с дивана. Катя только теперь заметила, что все это время он не снимал пальто. – И постарайся устроить свою жизнь как-нибудь иначе, чем теперь.

«Я не буду больше устраивать свою жизнь!» – хотела сказать Катя.

Но не сказала. Ей все и без слов было теперь понятно.

Праздники давно уже ничего не значили в Колькиной жизни.

Ну, что ему безразлична очередная годовщина революции или международная солидарность трудящихся на Первое мая, это понятно. Да, кажется, уже и праздников таких нету. Но вот Новый год мог бы вызывать у него хоть какой-нибудь душевный подъем, все-таки это самый настоящий праздник. Мог бы, но не вызывал.

Он даже не понимал, почему приехавшая на каникулы Надюшка с таким восторгом рассказывает про Рождество, про немецкий Новый год то есть. Хотя понятно ведь, ребенок, ей все интересно. Все эти елки-палки, пряники-конфеты и прочие подарки.

Несколько больше, чем Надин восторг от предстоящего праздника, удивляло его непривычное уныние жены. Вернее, Колька даже не знал, называется ее состояние унынием или как-нибудь иначе. Он настолько привык, что Галинка никогда не унывает, что даже спросил ее, почему она такая невеселая. И еще больше удивился, когда она ответила:

– Я тебе что, Петрушка на ярмарке? Всех вокруг должна веселить?

– Да нет, – пожал плечами Колька. – Не хочешь, не весели.

Все-таки это было непривычно. Но долго размышлять о настроении жены Колька не стал. У нее была своя отдельная жизнь, и могли же в этой жизни происходить какие-нибудь неприятности, откуда ему знать? Да и зачем ему об этом знать? Все равно он ничего не может сделать, чтобы ей помочь, а она не нуждается в его помощи.

Тем более что с ним самим происходило в эти предпраздничные дни что-то странное.

Несмотря на всю свою импульсивность, Колька всегда знал про себя, что очень даже способен анализировать собственное состояние. В спорте без этого было нельзя, а он отдал спорту всю свою юность, и это не могло пройти бесследно. И вот теперь, заметив, что смутное душевное беспокойство, начавшееся пару недель назад, не прошло ни через день, ни через два, а, наоборот, перешло в почти физическую ноющую боль где-то в сердце, он стал припоминать все, что делал за это время, чтобы разобраться, с чем же это нытье-колотье связано.

Чтобы со следствием, это вряд ли, к следствию Колька уже привык. Со страхом наказания? Тоже вряд ли: он привык к мысли о том, что никуда от наказания не денется, и страх прошел. А может, он прошел даже не от этой вот привычки к неизбежному, а от другого…

Когда случилась вся эта кутерьма с Северским, Колька вдруг отчетливо понял, что его существование ни на чье другое существование не влияет. На свободе ли он, в тюрьме ли, живет ли вообще на белом свете – разве есть на этом белом свете хоть кто-нибудь, у кого от этого зависит жизнь и счастье? Конечно, родители стареют, им скоро придется помогать. Но есть сестра Нина, работает бухгалтером на крепком заводе пищевой промышленности, муж у Нины прораб, работает в крепкой строительной фирме, хорошо зарабатывает, не пьет… Их сын, которого они родили рано, старший родительский внук, отслужил армию и тоже уже работает. В общем, случись что с ним, Колькой, родители не останутся без помощи.

Галинка… Галинку не в чем упрекнуть, она всегда была женой на зависть, но что ее жизнь не зависела от Колькиной никогда, это объективный факт. Теперь вот таким же объективным фактом стала и дочкина отдельная жизнь. То есть они обе, конечно, Кольку любят, и родители тоже любят, но…

Но его существование ни для кого не насущно.

Впрочем, сказать, что эта мысль стала причиной его тоски, Колька не мог, потому что мысль эта пришла к нему не вчера, а уже очень давно и только укрепилась с Надиным отъездом. А отъезд случился тоже не вчера и не две недели назад.

А что случилось две недели назад?

Для того чтобы отыскать в своем двухнедельном прошлом событие, которое привело его в нынешнее состояние, Кольке даже не потребовалось особо напрягать память. Оно очень легко вынулось из души, это событие, и заиграло перед ним, переливаясь, как неяркое зимнее солнце.

Это и не событие было, а просто женщина. Бесформенная беременная женщина с прозрачным лицом и нежным взглядом. Нежность ее взгляда наверняка не относилась к Кольке, но он все равно не мог ее забыть. Вот ее-то существование было насущно. Вся она была так же проста и насущна, как хлеб и вода.

Он сидел один в комнате – жена с дочерью уехали за какими-то особенными елочными игрушками, которые Надя непременно хотела купить, потому что они были деревянные и расписаны вручную, – и думал о таких вот, для него странных, потому что очень уж отвлеченных, вещах. Он так задумался об этих вещах, что телефонный звонок заставил его вздрогнуть.

– Гражданин Иванцов? – без приветствия, женским голосом произнесла трубка. – Зайдите в райотдел, получите постановление о прекращении против вас уголовного дела.

Колька так оторопел от этого известия, что не знал даже, что сказать. Поэтому сказал, вернее, спросил глупость:

– А… за что прекращение?

– Потерпевший забрал заявление.

– Почему?

– Это вам лучше знать. Вторник, пятница, с двух до пяти, паспорт не забудьте.

Если бы ему сообщили, что дело прекращено по причине полета Северского на Луну, он удивился бы меньше. Чтобы этот самовлюбленный хлыщ отказался получить свое?! Заткнуть Иванцова за решетку – это было именно «его», каждый новый следователь сообщал Кольке, что потерпевший решительно настроен на самое суровое наказание и намерен использовать все свои немалые возможности для того, чтобы оно свершилось. И вдруг…