Черный список - Чандлер Бейкер

– Да, да, – тихо, чтобы не потревожить Эмму Кейт, ответила Грейс. – Прости, если разбудила.

– Да господи, нет, конечно! – Эмери давно прослыла полуночницей. Когда она училась в колледже, то второй ужин съедала ровно в полночь. – Как там Эмма Кейт?

– Тоже хорошо. Сейчас как раз кормлю ее.

Голова ребенка светилась от голубого сияния, падающего от телевизора.

– Боже, – воскликнула Эмери. Грейс мысленно представила подругу: обесцвеченные волосы, бирюзовые кольца и браслеты. – Я хорошо помню те дни. Не заводи четырех детей, Грейси!

Грейс улыбнулась. После школы у нее осталось совсем немного подруг, с которыми можно было отвести душу. Эмери была одной из самых близких.

– Думаешь, женщины слишком чувствительны? – спросила она после недолгой паузы.

Эмери принялась тарахтеть без умолку. Грейс услышала вдали шорох, затем скрип дверцы холодильника.

– Зависит от того, кто такое говорит. Ну, вот если Кларк назовет меня чересчур чувствительной, я отрежу ему яйца и скормлю их Вилли.

Грейс рассмеялась, затем вдруг осеклась, когда почувствовала, что Эмма Кейт почти оторвалась от ее груди.

– На работе многие женщины жалуются на то, что их якобы домогаются мужики. Ну, может, формулировки и другие, но суть примерно такая.

– О. – Послышался звук выдвигаемого ящика, звон столового серебра. – Не знаю. Знаешь, ведь не все женщины такие, как мы? Моя мама всегда повторяет: после средней школы ничто не меняется.

– Звучит как-то угнетающе.

– Некоторым хочется привлечь к себе внимание. Я не хочу сказать, что они делают всё намеренно и именно по этой причине. Наверное, они – на каком-то уровне – считают, что именно так и происходит. Ты ведь знаешь? – Грейс ничего не ответила. – Я всегда беспокоюсь, как бы Кларка не обвинили в том, чего он не делал. Или Тайлера и Мэйсона, когда они станут постарше. Вот что пугает меня до смерти. Что я скажу Тайлеру или Мэйсону? «Никогда не оставайся в комнате с девочкой, которую толком не знаешь?» Этого достаточно?

Грейс прижала к уху телефон, а потом, как учила медсестра, мизинцем помогла Эмме Кейт оторвать головку от правой груди и подставила левую.

– Гм, не знаю, – рассеянно проговорила она, пытаясь представить, как Арди в том же духе беседует о своем сыне, Майкле.

– Когда Кларк учился в Академии военно-воздушных сил, он рассказывал мне о том, как оттуда выгоняли за нарушение дисциплины. И все из-за какой-нибудь женщины, заявившей о недостойном поведении. Такие имели хороший шанс подпортить молодым людям жизнь – и предпочитали им воспользоваться.

Судя по чавканью и звону ложки о зубы, доносящемуся на другом конце линии, сейчас Эмери уплетала мороженое.

Грейс слушала, представляя, как все это говорит жена Эймса, Бобби. И в голове у нее сразу закрутилась мысль: а вдруг кто-нибудь придет к ней и заявит, что сексуальными домогательствами занимается ее муж, Лайам? Что тогда?

Она слушала рассказы Эмери о том, как Тайлер играл в американский футбол – ему было тогда одиннадцать лет, – о спортивных успехах Мэйсона, предпочитавшего футбол европейский, о балетных страстях Аннабель и о физиотерапии Финли. Так продолжалось до тех пор, пока Эмма Кейт не закончила свой ужин. После этого Грейс больше не могла держать глаза открытыми и, пожелав спокойной ночи Эмери, запеленала Эмму Кейт и мягко похлопала ее, пока та не согласилась отправиться спать в свою кроватку на первом этаже…

Проснулась от вопля дочери. Она где-то читала, что крик ребенка даже громче крика матери. Лайам спал. Грейс чувствовала себя так, будто проспала всего двадцать минут, хотя прошло три часа. Хоть какое-то утешение. Вскоре она снова была на ногах, нянча и качая свое дитя. Долго качая – даже после того как глаза Эммы Кейт закрылись, а щечки провисли.

Грейс вытащила из-под бедра сотовый телефон. Потом провела пальцем по экрану и набрала сообщение для Слоун.

6 апреля

Нам просто хотелось делать свою работу. Разве этого мало? Мы устали от запланированных отключений сервера и обязательных семинаров по изучению последних обновлений «Акробата». Мы немного ненавидели день пирожных и заодно всех, кто приходил, чтобы пригласить нас к столу, несмотря на то что мы уже вполне публично объявили, что в этом месяце садимся на палеодиету. Мы не могли понять, неужели до сих пор кто-то кликает на вирусные электронные письма, которые вызывают рассылку такого же количества писем, явно поощряющих нас к тому, чтобы наконец прекратить это бездумное занятие. Но как только один из нас пытается закрыть «Аутлук», в ту же секунду одно их них всплывает в правом углу наших экранов (постойте, а разве копание в электронной почте считается работой?)

Мы всегда подписывали бенефициарные формы прошлого, нынешнего или будущего года с частотой, бросавшей вызов календарю и нашей способности помнить номера социального страхования своих иждивенцев. У нас возникло стойкое подозрение, что требования личных контактов являются инструментом притеснения. Мы предпочли бы на шестьдесят пять процентов меньше торчать в Сети, но, вероятно, нам все-таки нужно было проводить там, как минимум, на пятьдесят процентов больше времени. Каждый день сто вещей, больших и маленьких, малозначительных или довольно мерзких, вставали между нами и нашей работой. Поэтому когда мы говорили, что лучше бы нас никто не просил улыбаться на работе, то на самом деле хотели донести вот что: мы хотим делать свою работу. Когда мы говорили, что не желаем слышать никаких комментариев о длине наших юбок, то тем самым хотели выразить вот что: мы хотим делать свою работу. Когда мы говорили, что нам не хочется, чтобы кто-нибудь трогал нас в офисе, то тем самым хотели сказать: мы хотим делать свою работу. Пожалуйста.