Кремлевская жена - Эдуард Тополь

— Ясно, хватит! — нетерпеливо крикнули из зала.

— Нет, неясно! — сказал Окулов. — Миллионы людей и по сей день не знают, что все эти троцкие, каменевы и литвиновы — никакие не троцкие, а бронштейны! Да — бронштейны! А русские псевдонимы они брали себе для того, чтобы вологодский или брянский мужик думал, что у него — русское правительство, и пахал на них, и воевал за них, вот так это было! Тихо! Нам сегодня нужна правда, полная правда! Нам говорят: так вы же сами выбрали себе в правительство две тысячи бронштейнов! Вранье! Мы их не выбирали! В семнадцатом, восемнадцатом, двадцатом году наши с вами деды были не в Москве и не в Петрограде! Они были на фронте! Они спасали Россию от германских полчищ, от английских, японских, французских и американских интервентов! Вот где были русские люди! А тем временем инородцы проникли в правительство и принялись за истребление нашей памяти. Что они сделали? Первым делом разрушили церковь. Двести тысяч русских священников — к стенке! Дух народа, носителей нашей духовности расстреляли эти комиссары с русскими псевдонимами. Почему? Потому, что еврейская вера — иудаизм — нетерпима к другим религиям. Они считают себя народом, избранным Богом, а всех остальных — изгоями, то есть быдлом и скотом…

Зал возмущенно загудел, а Окулов добавил:

— Да, да! По закону иудаизма все неевреи — не люди, а изгои! Но тише, это не все! Уничтожив наших пастырей, они приступили к уничтожению кого?

— Кулаков! — крикнули из зала.

— Правильно! — сказал Окулов. — Семь миллионов самых умелых, самых хозяйственных, самых трудолюбивых русских мужиков, на которых всегда держалась Россия, — уничтожили! Семьями, с детьми! Чтобы даже в генах истребить русскую деловитость и трудолюбие! В деревнях остались одни комбеды — лентяи и спившиеся калеки. Но кто же руководил этим истреблением и отбором? Лазарь Моисеевич Каганович — вот кто! Между прочим — жив до сих пор, персональный пенсионер союзного значения!

Теперь зал взревел от возмущения:

— На мыло Кагановича! К стенке его! Бей жидов!

И я тоже вдруг ощутила в себе ненависть к этому Кагановичу — палачу моего народа. Я посмотрела вокруг себя. Сотни молодых распаленных лиц — парни, девчонки, рты раскрыты в крике, как на рок-концерте, и от всех них, от этого плотно набитого зала исходит какой-то заряд, ток, энергия гнева и ярости…

Окулов поднял руку:

— Но и это не все, братья мои, — сказал он горестно. — После уничтожения русского крестьянства кто организовал ГУЛАГ — невиданный в истории лагерь, куда только за два года — тридцать седьмой и тридцать восьмой — загнали сливки нашего генетического банка — восемь миллионов лучших умов России? Я вам скажу, кто был автором ГУЛАГа. ГУЛАГ придумали помощники Ягоды: Френкель, Берман, Коган, Раппопорт, Жук — это описано в «Архипелаге ГУЛАГ» Солженицына…

Честно сказать, я не знала этих подробностей и слушала этого Окулова просто с нарастающим интересом. Тем более что Николай Чарыто сидел у меня на виду, впереди, на подоконнике, лицом к залу, и я могла не волноваться, что он опять исчезнет. А Окулов рассказывал весьма интересные вещи:

— Они спланировали в ГУЛАГе все — даже «естественный процент смертности»! Если в каком-нибудь лагере не выполнялся план по смертности, начальника лагеря ждал трибунал! И вот цвет русской нации или, повторяю, то, что в науке называется генетическим банком нации, оказался вырезан всюду — и в деревне, и в городе. Наши историки до сих пор боятся называть цифры, но я вам скажу: двадцать миллионов русских людей — вы подумайте: ДВАДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ наших с вами отцов, матерей, дедов и бабок были расстреляны и замучены в вашем цветущем возрасте! И кости их до сих пор всплывают по весне в тундровых болотах Сибири! И души их кричат нам с севера, из вечной мерзлоты: «Опомнитесь, внуки! Оглянитесь вокруг себя! Сообразите наконец остатками ваших мозгов — что же это происходит с Россией?» Неужели вы не видите, что все эти жертвы и репрессии были не просто так, а с единственной целью — уничтожить Россию, истребить нашу русскую память и подчинить нашу землю. Кому подчинить? А вы зайдите в любой кооперативный ресторан — кто там хозяин? Русский, как мы с вами? Нет! Вы поезжайте в центр города — кто ездит на своих «жигулях» и «волгах»? Вот я вижу здесь несколько человек в милицейской форме — вы спросите у них, они вам скажут: в Москве, в столице России — восемьдесят два процента личных машин принадлежат нерусским людям! Вы зайдите в любой театр — это ведь теперь взамен церквей, нас там учат жить. Но кто же проповедники, кто авторы этих пьес «Дальше, дальше, дальше!» — Михаил Шатров, который такой же Шатров, как я Гуревич! Гельман, Розовский, Райзман, Бакланов и еще тысячи таких гельманов — вот теперь наши священники! Они везде! Они охмуряют наших детей западной музыкой, они одевают их в западные джинсы, они спят с нашими сестрами и при этом командуют нами, наживаются на нас и кричат: «Дальше, дальше, дальше!» А я спрашиваю вас — доколе?

Нужно ли говорить, что зал уже давно осатанел. Рев голосов и крепко сжатые кулаки взлетели над рядами, какие-то парни и девки вскочили с мест с пылающими щеками. Кажется, еще миг и они сокрушат стены и пойдут громить жидов, армян и всех прочих нерусских, с азартом, с радостью выплескивая свою ярость, которая копилась с детства на все, что их окружает. Жиды виноваты? Бей жидов! Армяне? Армян! Коммунисты? Дайте нам цель, покажите, кто виноват!.. Но Окулову и этого было мало. Приблизившись к микрофону вплотную, он воззвал:

— Братья и сестры! Сегодня вся история нашего отечества смотрит на вас глазами ваших расстрелянных отцов и родственников и просит: вы и только вы — последняя надежда России! Только — вы! Встаньте, патриоты и патриотки! Встаньте и повторяйте за мной!..

Зал — весь! — с грохотом встал со скамеек и стульев, как единая и готовая к бою рота.

— Повторяйте! — сказал Окулов. — Я — русский, и этим я горжусь!

И зал повторил могучим строевым эхом:

— Я — русский, и этим я горжусь!..

И в этом общем порыве я невольно повторила со всеми:

— Я — русская и этим горжусь!..

— Россия — для русских!!! — выкрикнул Окулов.

— Россия — для русских! — восторженно взревел зал, и я — со всеми.

— России — русская Конституция! — снова крикнул Окулов.

Какое-то чувство взлета, единения с залом, с народом возникло во мне — захотелось идти со всеми, петь и маршировать…

— России — русское правительство! Тут я краем глаза заметила движение у дальней двери и ужаснулась своей беспечности: оказывается, пока я, как девчонка, орала со всем залом, Чарыто и еще несколько парней протиснулись к боковой двери и выходили из зала! Я повернулась к орущей толпе и ринулась к выходу, тараня себе дорогу плечом. А вокруг меня неслось:

— Да здравствует перестройка!.. Масонов и жидов — вон из России!..

В дверях при выходе стояли трое «афганцев» со значками «Георгий Победоносец» на груди. Они открыли мне дверь, следом за мной вышла из зала какая-то пара, девушка юркнула в сортир, парень остался ждать ее в коридоре, покуривая. А я огляделась в поисках Чарыто. Но коридор был пуст, только рядом с парадным входом, за столиком с телефоном сидела пожилая, с острым личиком вахтерша. Из китайского термоса она наливала чай в глубокое блюдечко и пила его, громко всхлюпывая. Я подошла к ней.