Смех людоеда - Пьер Пежю

Чем ближе к опушке, тем больше солнечных лучей пробивается между ветками. Мох здесь зеленеет ярче, скалы заметнее отливают серебром. На краю гудящего луга я, наконец, отпускаю детские руки, легонько хлопаю каждого по плечу и, зная, что одного вида цели бывает достаточно для того, чтобы всякая усталость волшебным образом исчезла, говорю:

— Ну, бегите. Смотрите, женщины уже там, раньше нас добрались. Они ждут, есть без нас не начинают. Бегите скорее!

А сам, совершенно неподвижный, смотрю, прислонившись к последней сосне, как мои дети улепетывают со всех ног, две маленькие трепещущие жизни, два оголодавших бесенка несутся, размахивая палками. Я заворожен. Мгновение раскрылось, словно плод. Там, наверху, приставив козырьком руку к глазам, Жанна смотрит, как к ней бегут наши дети, а вокруг их мелькающих ножек скачут тысячи кузнечиков.

Годы идут, годы растут, как трава, но я по-прежнему работаю с камнем, по привычке и с удивительной легкостью, ни в заказах, ни в замыслах недостатка нет. В пухлых подушках весьма относительного успеха тонут разом и былая тревога, и былое воодушевление.

Жанна тоже много работает. В новой больнице на ней лежит большая ответственность, и, если ее послушать, можно подумать, что рождение человека сделалось событием менее очевидным. Вокруг появления на свет вьются тысячи проблем. Приходится прерывать беременности, поддерживать жизнь крохотных личинок, которые весят всего несколько граммов, отдавать младенцев на руки растерянным юным мамашам, которые не знают, ни куда податься со своим младенцем, ни, порой, имени его отца. Жанна нередко выглядит встревоженной, озабоченной. В ее по-прежнему роскошных волосах все больше серебряных нитей, они вытесняют золотой блеск. Когда-нибудь серебро сменится свинцом, а потом и свинец скроется под снегом.

У нас с Жанной в конце концов сложились милые привычки: гулять в горах, разговаривать за бутылкой вина о детях или о судьбах планеты, не нарушать одиночества другого. В подушках нежности и недосказанности день за днем тонут печаль и смирение.

Когда я вспоминаю нашу жизнь, прошедшую в этом доме, в этой долине, в глубокой тени горы Эгюий, мне в первую очередь слышатся детские голоса Камиллы и Эжена. Они уехали учиться далеко от дома, появляются редко. Я думаю о том, что не умел ни вовремя, ни в достаточном количестве радоваться присутствию в моей жизни детей, теплых, непоседливых, болтливых и веселых малышек. Я не умел как следует наслаждаться чудесными минутами возвращения из школы. Слушать их вопросы и смех — за столом, в саду, на прогулке. Дополнять собственный взгляд их взглядом на вещи.

Детство — слишком привычная тайна. Кажется, что оно задержится надолго, что торопиться некуда, но его отсутствие мгновенно оборачивается черной пустотой, мучительной потерей ампутированного по живому органа.

Мне вспоминается тот летний день на Арканском перевале, когда я подтолкнул вперед обоих своих малышей — к свету, к сидящим кружком матерям, к синему небу, к будущему, — а сам еще долго стоял один в лесной тени.

На что я надеялся? Чего еще ждал? Мне кажется, я упустил главное. Слишком поздно! Иногда я спрашиваю себя, не смотрел ли я на все сквозь цветное стекло, окрашенное покорным «слишком поздно», когда время, может быть, еще оставалось.

Часто мне снится ужасный, хотя и очень простой кошмар. Мне только что исполнилось сорок, и в обстоятельствах сновидения, в котором я действую, эта куча лет кажется мне удручающе огромной в сравнении с той малостью, которую я успел совершить. В этом дурном сне я чувствую себя уже очень старым. Слишком старым. Сбившимся с пути. Пропащим. Это кошмар съежившегося времени и упущенных возможностей. Внезапно я просыпаюсь, разбуженный собственной тревогой, и в серой реальности, в которую я выныриваю, обливаясь потом, мне не сорок лет, а на двенадцать больше!

Слишком поздно! Хорошо еще, что Жанна рядом, она расскажет мне, как прошел день, расскажет о своих заботах. Хорошо, что мне пишут, звонят, что ко мне обращаются незнакомые люди. Хорошо, что работы в мастерской хватает. Великолепные куски зеленого мрамора только и ждут ударов моего резца, чтобы высвободить скрытые в них формы.

И еще я много путешествую. Это возможность впустить в мои загроможденные избытком материи дни немного пустоты. Возможность встреч и забвения.

Вдали от дома я прекрасно понимаю неизбывное желание легкости и движения, с давних пор овладевшее Кларой Лафонтен. Ее пристрастие к мгновенному. Наши с Кларой пути еще много раз пересекались.

Я думаю о ней, разминая комок глины или подметая пол в мастерской. Особенно часто я вспоминаю нашу последнюю, недавнюю встречу. Как ни странно, она произошла на Родосе.

Я уже не раз бывал на острове Колосса, потому что мне заказали каменный памятник, которому я придавал огромное значение. Мне предстояло напомнить о страшных событиях. Когда Средиземноморье заполнили нацистские войска, в старом городе-крепости Родосе за несколько часов было арестовано все еврейское население. Целый квартал, выселенный за одно утро. Опустевшие дома. Мужчины, женщины, дети, старики были согнаны на площадь, затем всех посадили на полуразвалившиеся грузовые суда и отправили в лагеря смерти на территории Польши.

Меня спросили, смогу ли я воплотить в камне память об этом преступлении? Оставить след для грядущего века? Старик, один из немногих уцелевших, — теперь он присматривал за родосской синагогой, — рассказал мне о депортации во всех подробностях, когда мы с ним бродили узкими переулками у стен рыцарских замков, среди эвкалиптов, олив и платанов. Старик говорил на плохом французском вперемешку с плохим английским, но я словно видел воочию все мерзости, о которых он не умолчал. Сияние солнца, озарявшего зло. Было жарко. Я слушал. Террасы кафе были заполнены. Люди фотографировались. Лавочки хранили воспоминания другого рода. Чудом спасшийся старик рассказывал мне о том, как за несколько дней мирные люди, жившие и работавшие на мирном острове, вдали от битв, были переброшены из этого живописного и многолюдного, но спокойного квартала в концентрационные лагеря.

Вот почему, когда мне вновь удалось связаться с Кларой, которой не видел много лет, я, зная, что сейчас она где-то неподалеку, предложил ей приехать ко мне на этот остров.

Я только что отправил заказчикам внушительный макет из фиброцемента, и человек из синагоги выставил его в старом еврейском квартале. Мне хотелось показать Кларе свой проект. Это должна была быть скульптурная группа, состоящая из обобщенных человеческих фигур различного размера, сначала сосредоточенных в центре площади, потом протянувшихся редкой цепочкой вертикально зарытых в землю статуй, уходящей в сторону порта. Все статуи будут невидимо соединены между собой проложенной под землей проволокой, которая затем уйдет под воду и затеряется в открытом море. Видны будут только глаза, потом только лоб, потом только едва приподнимающаяся над землей макушка тех фигур, которые будут расположены ближе к берегу…

Я и на этот раз не был уверен, что Клара приедет ко мне. Я знал, что ей к тому времени должно было исполниться пятьдесят четыре года, и эта цифра казалась мне нелепой. Покинув ярко освещенную улицу, я всматривался в потемки бара в старом городе. Клара пришла.