Над горой играет свет - Кэтрин Мадженди

Папа раскрыл книгу.

— Я что-то здорово устал, Букашечка. Прочту маленький отрывок, ладно?

— Ладно, давай отрывок.

— Из «Сна в летнюю ночь». — Он откашлялся:

То, — если даже было одобренье, —

Война, болезнь иль смерть любовь губили

И делали ее мгновенней звука,

Проворней тени, мимолетней сна,

Короче молнии во мраке черном,

Когда она осветит твердь и землю,

И раньше, чем успеешь молвить: «Гляньте!» —

Пожрется челюстями темноты;

Так быстро исчезает все, что ярко.[25]

Он захлопнул книгу и вздохнул.

Поцеловав папу в щеку, я ушла к себе, закрыла дверь. Раздевшись, надела ночную рубашку, которую мне купила Ребекка. Вся в мелких розочках, а по краям кружевца. Жутко девчачья. Но меня это мало трогало. Хорошо хоть не розовая. Я улеглась, не почистив зубы. Ребекка еще гремела чем-то на кухне, потом зашуршал об пол веник. Я уснула, мне приснились Фионадала, мисс Дарла и бабушка Фейт. Мисс и бабушка разговаривали друг с другом, а я стояла чуть поодаль, прямо в своей ночной рубашке. Фионадала была всамделишней лошадью, она била копытом землю, потряхивала головой, храпела. Я хотела на ней покататься, но она убежала, скрывшись в густом тумане. Мисс Дарла и бабушка обернулись ко мне. За ними вдалеке виднелась моя гора, огромная, даже выше, чем наяву, ее тень падала на обеих. Фионадала уже стояла на вершине, снова постукивая копытом.

Меня разбудил шум в гостиной. На моих светящихся часах стрелки показывали два. Встав с кровати, я выглянула в коридор. Папа как раз вышел из гостиной и брел в свою спальню, еле-еле передвигая ногами, будто столетний дед. Я хотела его окликнуть, но губы не слушались, и в горле застрял комок. Я опять забралась в постель, легла, глядя в потолок. И даже не заметила, что плачу, пока не почувствовала, как горячие струйки щекочут уши.

На фотографиях с вечеринки «Элвис и гамбургеры» у всех у нас улыбки до ушей и сумасшедшее счастье в глазах. И у Ребекки тоже. Я представила ее своей ровесницей, в комнате с куклами Барби и хулахупами, как она стоит перед зеркалом, расчесывает волосы.

Фотографии я убрала в коробку из-под туфель и спрятала ее под кровать. Потом пошла в кухню. Ребекка мыла холодильник, в папиной старой коричневой рубашке и в старых джинсах с продранной коленкой.

— Ребекка?

— Да? — Она перестала тереть губкой стенку морозилки. Глаза у Ребекки были потухшими, наверное, выпила мало кофе.

— У тебя есть фотографии, где тебе столько же лет, как мне сейчас?

— Почему тебя это вдруг заинтересовало?

— Не знаю. Просто не могу представить тебя девчонкой, — соврала я.

Она рассмеялась:

— Вот как? Ну, спасибо тебе. — Она швырнула губку в раковину. — Идем. Есть у меня кое-какие старые фотографии. Заодно отдохну, а то уже тошнит от уборки.

Когда мы подошли к ее комнате, Ребекка вошла, а я остановилась на пороге.

— Заходи, лапуля.

Я невольно подумала о том, что никогда не сидела на полу этой спальни, не наблюдала за тем, как ее хозяйка одевается, пудрится, красит губы или как она кончиками пальцев втирает в кожу крем «Понде»…

— Можешь приходить когда угодно. Если дверь закрыта, просто постучись. — Открыв шкаф, она на одной из полочек начала аккуратно сдвигать вещи в сторону.

А я пока рассматривала комнату. Белое покрывало было идеально расправлено, в изножье лежал сложенный плед, темно-зеленый. Стены белые. На полу по обеим сторонам кровати коврики с ворсинами-червячками, белые в зеленых узорах. Кровать, комод и туалетный столик из темной древесины, как мебель в моей спальне. Слева у кровати столик, а на нем лампа, стопка книжек и свадебное фото: Ребекка счастливо хохочет, широко раскрыв рот, а папа неловко улыбается, будто чего-то стыдится. В комнате имелась и длинная книжная полка, набитая книгами. И еще целая стопка книг стояла на полу рядом с туалетным столиком. Оказывается, Ребекка обожала читать, как и я сама.

— Хочешь, садись на кровать.

Было страшно помять покрывало, поэтому я предпочла стоять.

Я глянула на шкаф. Рубашки, костюмы, брюки — все было ровненько развешано и разложено, даже подобрано по цветам. Я вспомнила про свои раскиданные как попало шмотки, и мне стало стыдно.

— Ага. Вот она.

Она поставила на кровать деревянную шкатулку. И, прежде чем ее открыть, пригладила волосы. Я слегка волновалась, ведь мне хотели доверить что-то очень личное. Мой взгляд упал на стопку писем, перевязанных лентой. На одном из конвертов я увидела девичью фамилию Ребекки, написанную папиным почерком. Она вытащила стопку и подержала ее в обеих руках, будто слова в письмах были тяжелыми.

— Любовные письма твоего папы.

Она отложила их в сторону и достала фотоальбом, на белой наклейке синими чернилами было выведено: «Моя жизнь». На дне шкатулки лежала фотография родителей Ребекки, в рамке.

— Мои родители в день десятой годовщины свадьбы. — Она нахмурилась, глядя на надменные постные лица.

Отец еле улыбался, словно его заставили, а у матери вообще было такое лицо, словно она только что съела лимон. Эрл и Виктория Паттерсон. Мы ездили к ним один раз, когда еще не родился Бобби. Эрл все время шутил, а Виктория так важничала, будто она писает исключительно духами.

Мы с Ребеккой уселись за туалетный столик, плечом к плечу, и склонились над альбомом. Еще мы ели хрустящее печенье с шоколадной крошкой, запивая его холодненьким молоком.

Ребекка потерла кожаную обложку

— Ну, давай смотреть, — сказала она, открывая первую страницу.

Ребекка с мамой, у обеих очень белая кожа и светло-рыжие волосы. Но у Виктории чуть прищурены глаза и надменно выпячена нижняя губа.

Ребекка переворачивала страницу за страницей, год за годом. У Виктории везде была одна и та же прическа: безупречно уложенные, подвитые на концах волосы, ни единой вольной прядки. И почти всегда в платье, никаких брюк или джинсов.

Эрл был почти лысым, еще на свадебных фотографиях, и везде-то он улыбался. Чересчур широко, сразу видно, что улыбаться ему неохота. Мне показалось, что мистер Паттерсон особо не волновался по поводу одежды. Зато миссис Паттерсон определенно была помешана на «приличных платьях».

Ребекка торопливо перелистывала страницы своей жизни.

— Не так быстро. Мне хочется все рассмотреть.

— Правда? Но это всего лишь старые фотографии. Что в них такого интересного?

— Ты ведь единственный ребенок?