Дело о старинном портрете - Катерина Врублевская

Старик действительно оказался безумцем. Вряд ли я смогу узнать у него что-либо о гибели Андрея, но все же решила попытаться.

Скажите, мсье Лермит, чем занимался Андре?

Старик вдруг дернулся и изумленно посмотрел на меня.

— Андре? Рисовал. Он всегда рисовал.

— Что он рисовал?

— Как что? Мадам, вы сумасшедшая! Если художник рисует, то он рисует картины.

Я чувствовала, что терпение покидает меня. Хотя старик был прав — несмотря на душевную болезнь, он четко отвечал на мои вопросы, и мне нужно было сердиться только на саму себя, потому как я толком и не знала, что именно нужно у него выспрашивать.

— Вам знакомы эти картины? — Я принялась разворачивать холсты, обернутые вокруг ручки зонтика.

Энгра Жан-Люк сразу отложил, лишь скользнув по нему взглядом, а вот одна из картин Андрея, та, где треугольники и квадраты соединялись хаотичными линиями, его заинтересовала. Он посмотрел по сторонам, подошел к печке-голландке и взял из нее уголек. Потом вернулся к картине и стал дорисовывать ломаные линии, приговаривая «Так, и вот так…».

— Что вы делаете?! — закричала я и попыталась отобрать у него холст. — Это же картина Андре!

— Знаю, — невозмутимо кивнул он.

— Зачем вы ее пачкаете?

— Не пачкаю, а исправляю.

Я почувствовала, что начинаю понемногу сходить с ума. В этой больнице, среди подопечных доктора Бланша, сумасшествие наверняка было заразной болезнью и передавалось через кашель или брызги слюны. Еще немного, и меня можно будет отправлять к тем несчастным, которых запирают по палатам.

Я с опаской отодвинулась от Жан-Люка и стала наблюдать за его действиями. Отбирать у него картину не было смысла — все равно это была мазня. Купила-то я ее только из-за подписи на обороте.

Вдруг за стеной раздался истошный вопль. Я вздрогнула и очнулась. Жан-Люк Лермит сидел и пристально смотрел на меня. Как ни странно, взгляд у него был осмысленный и спокойный.

— Вот вам правильный путь. — Он протянул мне свернутый в трубку холст. — Я нарисовал на картине каверны.

— Какие каверны? — удивилась я.

— Я там жил, мадам, — глухо произнес он. — С тридцати лет.

— Где вы жили? В кавернах? — Я не сразу сообразила, что по-французски каверна может обозначать пещеру.

Жан-Люк не успел ответить. Его лицо исказила судорога, он дернулся и нелепо завалился на правый бок. Я в ужасе выскочила в коридор и закричала:

— Доктора! Позовите скорее доктора!

На мой вопль прибежала пожилая сиделка в длинном фартуке.

— Доктор Бланш на кухне, снимает пробу, бегите за ним туда, — сказала она. — А я разожму ему зубы — у него падучая. Еще язык прикусит, не дай Бог!

Сиделка принялась хлопотать над больным, а я побежала туда, откуда доносился запах тушеной рыбы и овощей.

— Доктор, доктор, — закричала я, — там у больного эпилептический припадок! Скорее!

— У кого припадок? — удивился Бланш моему появлению и отложил в сторону ложку.

— У Лермита!

— Значит, вы все-таки до него добрались, — нахмурился он и поспешил в палату. Я побежала за ним.

Жан-Люк уже не бился в судорогах, а спокойно лежал на кровати. Его нос заострился, глаза впали, а морщины глубоко прорезали щеки. Выглядел он — краше в гроб кладут.

Доктор Бланш посмотрел на разбросанные по палате картины:

— Откуда это? Ваши проделки, мадам?

— Я решила развлечь Жан-Люка и принесла ему холсты порисовать, — пролепетала я, поспешно свертывая полотна.

Доктор поднял с пола картину Энгра.

— Вы дали ему рисовать на этом?! Вы кто? Сумасшедшая миллионерша? Чего вы добиваетесь?

— Доктор, для психиатра вы слишком возбудимы и неадекватно реагируете на раздражение. Я уже говорила вам, что ищу убийцу моего друга, а Жан-Люк был с ним знаком. С моим другом, а не с убийцей, — пояснила я, заметив недоумение в глазах Эспри Бланша.

— И поэтому вы позволяете себе доводить до эпилептического припадка больного человека? Вам мало смертей?

— Но я же не знала, что Лермит страдает эпилепсией!

— Я требую, чтобы вы покинули пределы больницы.

— Хорошо, доктор, только разрешите мне задать один вопрос: что такое каверна, кроме того, что это пещера в горах?

— Полость, возникающая в органах тела при разрушении и омертвлении тканей, — машинально ответил он.

— У Жан-Люка они были?

— Не знаю, я же психиатр, а его лечащий врач — доктор Гревиль.

— Прошу вас, вызовите его и спросите. Это очень важно!

Доктор Гревиль сам явился в палату буквально через две минуты. Он достал стетоскоп из нагрудного кармана и склонился над Лермитом.

— Коллега, ответьте на вопрос этой настырной дамы, — обратился к нему Бланш. — Иначе она вцепится в вас как бульдог и не отпустит, пока не вытрясет все, что ей надо. А мне пора, прощайте!

— Слушаю вас. — Гревиль вопросительно посмотрел на меня.

— Доктор, у больного есть каверны?

— Где? — Доктор воззрился на меня с немалым удивлением. — В легких или в почках? Он что, жаловался на боли или затрудненное дыхание?

— Нет, он сказал, что там жил.

— Простите, не понял. Где жил?

— В кавернах.

— Знаете что, мадам, — рассердился доктор Гревиль, — уходите отсюда. Ступайте домой и займитесь каким-нибудь делом. Мало того, что вы доводите больных до эпилептического припадка, так и врачей мучаете глупыми вопросами. Раз больной жил в пещере, это еще не значит, что у него каверны в легких. Ступайте, дайте мсье Лермиту отдохнуть и прийти в себя.

Я свернула холсты, но не стала прятать их в зонтик, надела шляпку и, не сказав больше ни слова, вышла из палаты.

* * *

Стояла влажная жара. Даже сюда, на монмартрский холм, долетали удушливые испарения с Сены. Я сняла корсет и облачилась в тонкий полупрозрачный пеньюар. Потом достала из комода папку Андрея и принялась перебирать рисунки. Это единственное, что осталось мне от него, если не считать двух картин, одну из которых погубил сумасшедший пациент доктора Бланша. Обедать вместе с постояльцами мне не хотелось, и я попросила мадам де Жаликур принести мне еду в комнату.

Когда я нехотя ковыряла пулярку под эстрагоновым соусом, размышляя, как можно испортить такое простое блюдо, в дверь постучали. Накинув на плечи легкую кашемировую шаль, я приоткрыла дверь. На пороге стоял Улисс.

— Прости, что без предупреждения. Можно войти? — Вид у него был взволнованный.

— Я не одета, — проговорила я, отступая и кутаясь в шаль. — И чувствую себя не в своей тарелке.