Дело о старинном портрете - Катерина Врублевская

Шатаясь, я поднялась по лестнице и, только закрыв дверь, сбросила с себя, как ненужную тряпку, пьяную улыбку. Помню только, что, уже сонная, я выставила свои ботинки за дверь и упала на кровать, забыв даже задернуть занавеси алькова.

Во сне я видела свой женский институт, а вместо нашей начальницы фон Лутц передо мной стояла мадам де Жаликур и отчитывала меня за пятно на фартуке.

Утром, когда я спустилась к завтраку, меня встретили настороженно. При моем появлении разговоры прекратились. Постояльцы и хозяйка глядели на меня во все глаза.

— Доброе утро, господа, — весело сказала я и разложила салфетку на коленях. — Прекрасная погода сегодня. Позавтракаю и пойду гулять в Люксембургский сад.

Мадам Ларок поздоровалась и с любопытством посмотрела на меня, а Засекин-Батайский привстал и поклонился.

Хозяйка поставила передо мной тарелочку с круассанами.

— Скажите, мадам де Жаликур, мне вчера не приносили посылку?

— Да-да, — закивала хозяйка. — Она здесь. Сейчас прикажу Пьеру принести.

Соланж вышла из столовой и через минуту вернулась в сопровождении садовника, который нес продолговатый пакет в разорванной оберточной бумаге. Пьер положил пакет на стул и удалился.

— Странно… — нахмурилась я. — Почему посылка вскрыта?

— Позвольте мне объяснить, Полина, — произнес князь, отводя взгляд в сторону. — Когда поздно вечером мы стали нервничать по поводу вашего отсутствия, вдруг принесли посылку. И это была моя мысль — посмотреть, что внутри, дабы понять: может быть, вам нужна помощь, или, может быть, мы таким образом узнаем о вашем местонахождении. Время сейчас неспокойное.

Никак не отреагировав на его слова, я распаковала посылку. В ней были три картины, переложенные папиросной бумагой и картоном.

— И что, вы догадались, где я нахожусь, раскрыв предназначенную мне посылку, ваше сиятельство? — Я не могла скрыть раздражения.

— Нам стало ясно, что вы посетили галерею Кервадека, — смутился Кирилл Игоревич. — Внутри посылки визитная карточка. Куда вы направились дальше, узнать было невозможно.

— Я же сказала, что в кабаре. — Не обращая внимания на присутствующих, я принялась рассматривать картины.

Две из них при дневном свете произвели на меня удручающее впечатление. Я повернулась к мадам Ларок.

— Как вам эти картины? Нравятся?

— Две из них — отвратительная мазня! — произнесла Матильда, сморщив нос. — Если не секрет, вам их дали в подарок к Энгру?

— Я заплатила за каждую из них по тысяче франков! — гордо ответила я. — Повешу их у себя в спальне.

Мои собеседники переглянулись. Матильда пожала плечами, а князь покачал головой. Хозяйка с недовольным видом удалилась на кухню. Таким образом они выразили сомнение в моих умственных способностях.

— Позвольте посмотреть Энгра, Полин. Вчера, при свете лампы, мне не удалось увидеть все детали. Можно взять?

— Конечно, Кирилл Игоревич. — Я подала ему картину.

Он вставил в глаз монокль и принял у меня холст.

— Весьма, весьма интересно, — пробормотал он, рассматривая картину. — Есть некоторые различия в композиции, но это понятно, перед нами эскиз, а руку мастера оценит и невооруженный глаз.

— Вы видели оригинал?

— Конечно! Картина висит в Лувре. Сходите, не пожалеете, не все же по кабаре ходить, тоску заглушать…

— Да полно вам, князь, — отмахнулась я. — Неужели нельзя немного порадоваться жизни?

— Судя по тому, как потрескалась краска, — продолжил Засекин-Батаиский, не обратив внимания на мои слова, — этот холст валялся где-нибудь на чердаке или в сыром подвале. Ну как, мадам Ларок, я был прав или нет? Неужели вы не видите сходства между нашей Полин и этой одалиской?

— Ни малейшего, — поморщилась Матильда. — И хорошо еще, что на эскизе только голова, а не вся расползшаяся фигура натурщицы. Энгр вообще игнорировал анатомические пропорции. Вы сделали мадам Авиловой дурной комплимент, князь.

Засекин-Батаиский с сожалением оторвался от созерцания картины и протянул ее мне.

— Отнесу картины наверх, господа, — сказала я. — А потом пойду погуляю. Всего доброго, не волнуйтесь за меня, постараюсь вернуться пораньше. Вы правы, князь, хватит шататься по кабаре. Сегодня я намерена посетить Лувр.

Философия легко торжествует над страданиями прошедшими и будущими; но настоящие страдания торжествуют над ней.

На самом деле я отправилась в клинику доктора Эспри Бланша. Три картины, купленные у Кервадека, я вынула из рам, свернула трубкой и замаскировала, обернув ими ручку зонтика, — мне почему-то не хотелось оставлять их в отеле.

По дороге я купила четыре крепких зеленых яблока с красным бочком.

Дорогу я уже знала, поэтому все извилистые аллеи и террасы сада принцессы Ламбаль преодолела без труда.

— Где я могу видеть больного по имени Жан-Люк Лермит? — остановила я пробегавшую мимо молоденькую сиделку.

— В шестой палате, — ответила она и понеслась дальше, а я подумала: хорошо, что сиделка не принялась расспрашивать, зачем мне нужен этот больной.

Палату я нашла быстро. На разобранной кровати сидел худой изможденный человек с длинными седыми кудрями и смотрел в окно.

— Добрый день, мсье Лермит, — тихо сказала я. — А я вам яблок принесла.

Он медленно повернулся всем телом, посмотрел на меня выцветшими глазами и произнес:

— Мне душу странное измучило виденье,

Мне снится женщина, безвестна и мила,

Всегда одна и та ж, и в вечном измененье,

О, как она меня глубоко поняла…[42]

— Вы меня знаете? — опешила я.

— Вы та, о которой рассказывал Андре. Я вас сразу узнал. Заберите меня отсюда, — зашептал старик словно в горячечном бреду. — Они думают, что я ненормальный, а я просто знаю то, чего они понять не могут. Вот и называют меня душевнобольным.

— Кто — они? — спросила я. — Больные? Врачи?

— Да что больные! — презрительно махнул он рукой. — Здесь все полоумные, кроме меня! И врачи тоже! Ну, может быть, кроме доктора Бланша. Они мне какой-то новомодный душ прописали. Душ Шарко! Надели на меня обруч с дырками и давай воду холодную качать. А она еле капает. Я говорю: «Дайте мне, я все переделаю, и струи будут бить в десять раз сильнее!» Не дают. В женском отделении рантьерши дугой выгибаются: кричат, вопят, а за ними сиделки ходят, терпят их художества! Да сиделки им не помогут! Не тем лечат! Набрать бы вместо них крестьянских парней да запереть по паре в палате. Сразу выздоровеют! А то придумали — истерия[43]. Что за истерия? Да у них просто матка места себе не находит, вот и корчит их от вожделения.