Вечность в тебе - Аннэ Фрейтаг

– А ты считаешь Луизу слабой?

Я поднимаю глаза.

– Что? – раздраженно спрашиваю я. – Конечно, нет.

– Если ты не считаешь Луизу слабой, то почему она должна считать слабым тебя?

– Потому что я таким и был.

– Ты был ребенком. Беззащитным ребенком. Ты ничего не мог с этим поделать. И не сделал ничего плохого.

Я пытаюсь дышать, но чувствую, что мне не хватает воздуха. Как будто моя грудная клетка слишком тесна.

У меня всегда были синяки. Они были почти черными. Моя мать говорила всем, что я сорванец. «Что поделаешь, таковы мальчишки», – говорила она. Но я не был сорванцом. Я мог быть настолько тихим, что меня никто не замечал. Таким тихим, словно меня и не было вовсе. Как будто меня не существовало.

Иногда воспоминания горят во мне, как огонь. От самых глубин до вершины сознания. И настоящее накладывается на них слоями. Как осадок. Как одеяло, которое пытается задушить прошлое. Но где-то в глубине души оно продолжает тлеть. Большую часть времени я этого не чувствую, но потом раздается звонок. Или приходит письмо, в котором она пишет, что любит меня, пишет о том, как ей жаль и как много она обо мне думает. Что ей нужен еще один шанс. Только последний шанс.

Эти пустые слова подобны внезапному потоку воздуха, снабжающему пламя кислородом.

И тогда все начинается сначала.

Луиза

Мама вернулась с курсов повышения квалификации. Когда я открываю дверь квартиры, она сидит в прихожей на своем чемодане. Туфли все еще на ней. В одной руке ключи от дома, а в другой – телефон. Ее взгляд устремлен в потолок. Глаза – остекленевшие и красные.

– Ты получила от него письмо.

Она кивает и вытирает слезы со щек, но следующие не заставляют себя ждать. Внезапно, сидя там, на своем чемодане, она кажется совсем маленькой и потерянной. Словно больше всего на свете ей хочется все бросить и сбежать.

– Если мы вычистим его комнату, – говорит она, и ее голос срывается, – он и в самом деле уйдет.

– Он давно уже ушел, – говорю я.

Она начинает рыдать. А я закрываю за собой дверь квартиры.

Луиза

Мы начали убирать комнату Кристофера рано утром. Вскоре после семи. Мы устали, но, казалось, каждая из нас хотела как можно быстрее покончить с этим. Как с болезненной процедурой у стоматолога или как если бы мы участвовали в исследовании, изучающем поведение человека в эмоционально стрессовых ситуациях. Я и моя мать, отрезанные от остального мира. Двое чужих людей, которые на самом деле знают друг друга, заперты в комнате, напоминающей им обо всем, о чем они не хотят вспоминать. Мы были вежливы, обходительны и очень старались. Это было ужасно.

Она: С чего хочешь начать?

Я: Мне все равно. Как тебе удобнее.

Она: Нет, как тебе.

Я: Честно говоря, я не знаю, с чего начать.

Она: Что, если ты займешься шкафом, а я – письменным столом?

Пауза.

Она: Можно и наоборот. Меня устроит любой вариант.

В конце концов, мы просто с чего-то начали. С чего, я уже не помню. Каждый сам по себе. Мы почти не разговаривали друг с другом. Теперь мы сидим на пустом участке пола среди хаоса и едим бутерброды. Я стараюсь не думать о Джейкобе, но все равно думаю о нем. Он не связался со мной. А я – с ним. Минг сказала, чтобы я дала ему время. Мой инстинкт подсказывает, что надо бы ему позвонить.

Мама кладет свой бутерброд на тарелку и лезет в один из открытых ящиков стола рядом с собой.

– Это уже седьмой старый телевизионный журнал, что я нахожу, – говорит она, качая головой, и показывает мне апрельский номер телевизионного журнала Hörzu за 2012 год. Шел «Парк Юрского периода». Увидев это, я не могу не улыбнуться. Иначе не выходит. Эта так похоже на моего брата.

– Кристофер действительно ничего не выбрасывал. Даже квитанции.

– По-моему, он этого вообще не замечал, – говорю я.

– Я тоже хотела бы не замечать этого, – отвечает она, и я смеюсь. – Честно говоря, это почти невыносимо.

– У меня такое ощущение, что он делал все это нарочно, – говорю я.

– Ты думаешь, он насобирал все это, чтобы нам было что выбросить? – она вопросительно поднимает брови и указывает на телевизионный журнал. – С 2012 года?

– Ладно, – говорю я, пряча улыбку, – думаю, это маловероятно.

Мама тянется к своему бутерброду и снова откусывает.

– Знаешь, чего я боюсь? – спрашиваю я.

Она хмурится.

– Нет, чего? – спрашивает она с полным ртом.

– Вещей, которые не являются просто мусором, но которые мы не должны хранить.

Она делает глоток и протягивает мне бутылку с водой.

– Мы можем оставить все, что захотим, – говорит она. – Нет никаких правил.

– Нет, – отвечаю я, забирая у нее бутылку, – они есть.

– Нет, – ее тон серьезен. – Кристофер был моим сыном, и я могу оставить себе на память о нем все, что захочу. Ты тоже.

– В его письме говорилось, что каждая из нас может оставить себе только одну вещь, – говорю я. – Разве он не написал тебе об этом?

– Написал, – говорит она. – Но это уже не ему решать. Кристофер свое решение уже принял, теперь наша очередь.

Я избегаю ее взгляда. Она права. Знаю, что она права. Во всем. Кристофер мертв, и он не спрашивал нашего мнения.

– И все равно я сохраню только одну вещь, – говорю я, наконец поднимая взгляд к потолку.

Мама выглядит раздраженной.

– Почему?

– Потому что все это уже не его вещи, а просто вещи. И потому что… – Я прерываю фразу.

– И потому что что? – спрашивает она.

– Причина глупая.

– Ты считаешь причину глупой или думаешь, что она может показаться глупой мне?

– По-моему, она покажется тебе глупой.

– Даже если так, для тебя это причина. – Пауза. – Так все-таки, почему?

– Я знаю, что это звучит безумно, – говорю я, – и, вероятно, нет никакого промежуточного мира и другой стороны. И, скорее всего, Кристофер просто мертв, и совершенно не важно, уберем мы эту дурацкую комнату или нет, – я провожу языком по своему пирсингу. – Но что, если все-таки другая сторона существует? И если он действительно едет туда и никогда не приедет только потому, что мы не соблюдаем правила?

Моя мать изучает меня взглядом, и я не могу понять, что он означает. Что-то между «Пожалуйста, только не это» и «Что, если она права?».