Последний кит. В северных водах - Ян Мак-Гвайр

Подняв голову, он вдруг видит, что за снежной круговертью перед ним стоит мертвый мальчик, чумазый, босиком, одетый лишь в набедренную повязку и окровавленный жилет-накидку. В одной руке он держит увядший капустный лист, а в другой – оловянную кружку с водой. Рана с пузырящейся в ней кровью стала сквозной. В том месте, где должно находиться его сердце, теперь виден желтый кружок света размером с монету. Он похож на узкую бойницу в толще замковой стены. Самнер приподнимает руку в неловком приветствии, но мальчик не отвечает. Наверное, он злится на меня, думает Самнер. Но нет, мальчик плачет, и при виде этого он начинает всхлипывать и сам, разрываемый стыдом и жалостью. Теплые слезы струятся по его щекам, замерзая в спутанных космах его бороды. Вот так, сидя и плача, он чувствует, что обращается в жидкость и теряет форму, превращаясь в тушеное блюдо грусти и сожаления. Тело его начинают сотрясать конвульсии. Дыхание его замедляется, а удары сердца становятся редкими и неохотными. Он чувствует приближение смерти, ощущает ее тяжеловесное присутствие, обоняет запахи экскрементов в порывах ветра. Но вот мальчик протягивает ему руку, и сквозь дыру в его груди Самнер видит иной мир в миниатюре: безупречный, совершенный, невозможный. Несколько мгновений он не может оторвать от него глаз, завороженный его блеском, но потом все-таки отворачивается. Он крепко обхватывает себя обеими руками, делает глубокий вдох и оглядывается по сторонам. Мальчик куда-то исчез: остается лишь бушующий ураган и затерянный где-то в нем медведь, которого он должен убить, если хочет остаться жив. Он прижимает колени к груди и обнимает их обеими руками. Затем с трудом поднимается на ноги и дрожащими и онемевшими от холода руками вешает винтовку себе на плечо. Собравшись с силами, он отходит от камня и кричит в морозный воздух.

– Выходи сейчас же, – надрывает он глотку. – Выходи немедленно, злобный ублюдок, и дай мне застрелить тебя.

Но ответа нет, и лишь ветер гоняет снежные вихри меж безмолвных плит камня и льда. Он слепо всматривается вперед и снова кричит. Буран продолжает свирепствовать; от воя ветра закладывает уши. С таким же успехом он мог бы оказаться на далекой луне – задавленной льдами, не имеющей своего Солнца и необитаемой. Он кричит в третий раз и, подобно призраку, вызванному против его воли, перед ним, на расстоянии менее чем в тридцать ярдов, вдруг возникает медведь, частично скрытый снежной завесой, но тем не менее отчетливо различимый. Самнер видит опаленные края раны на плече и тонкую полоску снега у него на холке. Медведь смотрит на него невидящим взором; из ноздрей у него вытекают две струйки пара, подобно дыму над затухающим костром. Самнер поднимает ружье и трясущейся рукой прицеливается ему прямо в грудь. Голова у него совершенно ясная. От него более не требуется никаких решений. Надеяться более не на что. Остался лишь этот миг, это событие. Он делает глубокий вдох, потом выдох, его сердце вновь наполняется кровью и выталкивает ее. Он нажимает на курок, слышит шипение и взрыв воспламенившегося пороха, а потом отдача толкает его в плечо.

Медведь сначала падает на колени, затем валится набок. Меж высоких скал мечется эхо выстрела – громкое поначалу, оно постепенно стихает. Самнер опускает ружье и бежит к телу. Присев рядом с ним на корточки, он кладет обе ладони на еще теплый медвежий бок и зарывается лицом в мех. Губы у него полуоткрыты, он задыхается. Сняв с пояса фленшерный нож, он несколько раз проводит им по точильному камню, после чего пробует остроту подушечкой большого пальца. Первый разрез он делает в паху, после чего вспарывает живот, пока не натыкается на грудину. Он начинает пилить кость и вскоре добирается до горла. Перерезав трахею, он упирается ногой в один край рассеченной грудной клетки, хватается обеими руками за другой и вскрывает ее. Его вдруг обдает печным жаром медвежьих внутренностей, и у него кружится голова от исходящего от них кровавого аромата. Выронив фленшерный нож прямо на снег, он погружает обе руки в исходящие жаром кишки. Ему кажется, что замерзшие пальцы сейчас лопнут от обжигающего жара. Стиснув зубы, он погружает руки еще глубже. Когда боль стихает, он вынимает их, сочащиеся красным, и растирает лицо и бороду горячей кровью, затем поднимает нож и начинает по одному отделять внутренние органы медведя. Он вырезает сердце и легкие, печень, кишечник и живот. В образовавшейся полости все еще остается горячая черная жидкость – кровь, моча, желчь. Самнер наклоняется и начинает пить ее, жадно зачерпывая и поднося ко рту сложенными ковшиком ладонями. Он пьет и пьет, и внутренний жар медведя разливается по его собственному телу, подобно эликсиру – сначала вниз по пищеводу, затем по пустому животу и дальше – и вот уже сам он начинает дрожать и подергиваться. Спустя минуту с ним случаются судороги, глаза у него закатываются под лоб, и на него обрушивается чернота.

Приступ миновал, и Самнер обнаруживает, что лежит ничком, наполовину припорошенный снегом. Борода его окоченела и покрылась застывшей медвежьей кровью, обе ладони покрыты красной коркой, а рукава бушлата промокли до локтей. На губах и во рту навязла застывшая кровь, животная и человеческая. Кончик языка почему-то откушен. Он заставляет себя встать на ноги и оглядывается по сторонам. По-прежнему пронзительно завывает ветер, и снегопад разыгрывается с новой силой, неся в себе острые крошечные льдинки. Он больше не видит ни утесов, ни каменистой осыпи, ни даже валуна, за которым укрывался. Он опускает взгляд на выпотрошенную тушу медведя и его вскрытую грудную клетку, которая зияет, словно разверстая могила.

Он раздумывает несколько мгновений, колеблется, но потом, будто входя в ванну, наклоняется и втискивается в слоистую, ярко-алую полость. Перерезанные кости смыкаются над ним, словно зубы. Он чувствует, как окоченевшие мышцы подаются и распрямляются под весом его тела. В ноздрях у него застревает чистый, ничем не замутненный запах настоящей скотобойни, и он даже ощущает едва уловимые остатки последнего животного тепла. Подобрав ноги в матросских сапогах, он опускает их в выпотрошенный живот и натягивает на себя мертвую плоть, кутаясь в нее, как в одеяло. Он еще слышит вой ветра, но уже не чувствует его. Он оказался в маленьком, но надежном убежище, как в гробу, в тесной и душной темноте. Язык у него раздувается, не помещаясь во рту, и кровь и слюна, пенясь, стекают с его губ на бороду. Он хочет помолиться, заговорить, одним словом, хоть как-то обозначить свое присутствие. Он вспоминает Гомера – тело героя, погребальные игры, наклоненное и сломанное оружие – но, пытаясь пробормотать вступительный дактиль, обнаруживает, что с губ его вместо слов срывается лишь жалобный стон и плач первобытного дикаря.

Незнакомец не просто перепачкан в крови с головы до ног, он буквально пропитан ею до костей, напоминая освежеванного котика или мертворожденного ребенка, извлеченного из материнской утробы. Он дышит, но едва-едва, и веки его склеила запекшаяся кровь, так что они не открываются, да и замерз он чуть ли не до смерти. Они оттаскивают его тело в сторону, где оно и лежит, пока они снимают с медведя шкуру, после чего складывают мясо и мех на нарты. Один из охотников берет ружье незнакомца, другой – его нож. Они спорят о том, убить его на месте или отвезти обратно в стойбище. В конце концов охотники решают взять его с собой. Кем бы он ни был, рассуждают они, ему чертовски повезло, а такому везунчику нельзя не дать еще один шанс. Они подхватывают его и тоже укладывают на нарты. Он издает слабый стон. Они хлопают его по щекам и трясут, но он так и не приходит в себя. Охотники заталкивают снег ему в рот, но тот лишь тает на его изуродованном языке да розоватой струйкой стекает ему на бороду.