Город святых и безумцев - Джефф Вандермеер

Каково бы ни было происхождение и идейное содержание «Приглашения на казнь», оно знаменует взлет прославленной карьеры Мартина Лейка. До него он был никому не известным художником. После он встанет в один ряд с величайшими мастерами северных городов, его слава как художника вскоре будет соперничать со славой Бендера как композитора. Лейк станет создавать остро новаторские декорации для бендеровских опер и тем самым даст толчок к их «интерпретационному возрождению». Ему закажут (хотя и с катастрофическими последствиями) полотно в память Генри Хоэгботтона, фактического правителя Амбры после смерти Бендера. Его иллюстрации к знаменитому труффидианскому «Дневнику Самуэля Тонзуры» станут почитать как чудеса искусства гравюры. Выставки его произведений даже украсят двор самого Халифа, и почти каждый год издатели будут выпускать по новой книге его популярных рисунков и офортов. Сотней различных способов он обновит культурную жизнь Амбры и сделает ее предметом восхищения всего Юга. (Невзирая на это, собственный успех всегда, казалось, злил и тяготил его.) Эти факты не вызывают сомнений.

Какую тайну содержит письмо в руке кричащего, какая тайна скрывается в «Приглашении на казнь», мы, возможно, никогда не узнаем. — Из «Краткого обзора творчества Мартина Лейка и его „Приглашения на казнь“» Дженис Шрик для «Хоэгботтоновского путеводителя по Амбре», 5-е издание.

* * *

Прошел год, на протяжении которого Лейк, как замечали ему Рафф и еще многие его друзья, словно бы отмаливал какое-то эзотерическое преступление. Он помногу часов проводил в Религиозном квартале, скитаясь по узким улочкам и проулкам, выискивая в грязном древнем свете те и только те сцены, которые лучше всего воплотили бы его скорбь, а также жестокость, бесстрастную страсть города, который он стал считать своим домом. Он слышал шепотки за спиной, слухи, дескать, он сошел с ума, дескать, он уже не художник, а жрец неведомой и пока безымянной религии, дескать, он принимает участие в ритуалах грибожителей, которых даже не описать словами, но не обращал внимания на такие разговоры, или, точнее, они его не задевали.

Через полгода после похорон Бендера Лейк посетил дом № 45 по Арчмонт-лейн, у него в руке подрагивала новая трость. Он нашел выжженный остов, среди развалин которого смог узнать лишь один предмет: бюст Трилльяна, обгорелый, но уцелевший. Сначала он его поднял, собираясь забрать к себе в студию, но, пока он бродил по пепелищу в поисках какого-нибудь знака того, что здесь случилось, эта мысль стала для него отвратительной, и он поставил голову на груду щебня — бесстрастно смотреть в бесформенное небо.

Несколько дней спустя Лейк попросил Мерримонта — прекрасного Мерримонта, бесценного Мерримонта — переехать к нему насовсем. Он не знал, что собирается об этом попросить, но когда слова сорвались у него с языка, то показались правильными, и Мерри со слезами на глазах согласился и улыбнулся впервые с начала «болезни» Лейка. Они отпраздновали в кафе: Рафф сдержанно их благословила, а Сонтер и Кински принесли подарки и доброе веселье.

После этого Лейк пошел на поправку. Хотя его еще мучили кошмары, он обнаружил, что одним своим присутствием Мерримонт помогает ему забыть или хотя бы не помнить. Сходив в галерею Шрик, он забрал все свои картины и сжег их в жестяной бочке на заднем дворе своего дома. Он снова зачастил в «Рубинового Тельца». В конце зимы приехал отец, и встреча прошла лучше, чем ожидалось, даже когда сдержанный старик догадался об истинном характере отношений сына с Мерримонтом. Он, казалось, был искренне растроган, когда Лейк подарил ему два этюда с его собственными покрытыми насекомыми руками, и от этого одобрения Лейк почувствовал, что еще больше возвращается к жизни. Лед пошел трещинами. В тени проник свет.

И все же Амбра, город версий и девственниц, делала все, чтобы напомнить ему про тьму. Возникали все новые и новые напоминания о Бендере, поскольку его популярность была, как никогда, высока. С уверенностью можно сказать, что он никогда не сотрется из памяти людей. Под мстительными взглядами статуй Бендера, плакатов и мемориальных зданий красные и зеленые понемногу выдохлись и исчерпали себя. Некоторые присоединились к традиционным политическим фракциям, но большинство погибло в последнем противостоянии у Мемориальной почты имени Восса Бендера. К весне Амбра казалась почти такой же, как до смерти композитора.

И однажды прохладным весенним утром Лейк сел перед незаконченной картиной с лицом человека из своего кошмара. Человек улыбался, показывая обломки зубов, будто предостерегая, но уже больше не пугал. Он был таким одиноким и печальным в ловушке из зеленых красок, окруживших его лицо.

Из кровати Лейк выбрался потихоньку, чтобы не разбудить спящего, но сейчас спиной чувствовал взгляд Мерри. Бережно, неуверенно он взял кисть и новый тюбик мшисто-зеленой краски. Ручка кисти казалась шероховатой, зернистой, тюбик — скользким и гладким. Кисть он держал осторожно, но крепко. Из тюбика пахнуло приятным, и он почувствовал, как от притаившегося в запахе обещания пробуждаются его чувства. Солнце с балкона омывало его теплом.

— Что ты делаешь? — сонно пробормотал Мерримонт.

Лейк повернулся и в почти невыносимый, льющийся с балкона свет с иронической, чуть затравленной усмешкой ответил:

— Рисую.

Предметы, вызываемые памятью, приходят из дальних и различных мест; некоторые ради этого преодолевают большие расстояния не только в пространстве, но и во времени: и, кстати, задумайтесь, что сталкивается с большими трудностями, молодой тополь, который рос поблизости, но давно срублен, или любимый дворик, который существует и по сей день, но расположен очень далеко отсюда?

Владимир Набоков. «Леонардо»

Утро выдалось сырое и неприятное, с тускло-серого неба сеялась методичная морось. Он бы назвал это эфемерным дождем, но закопченные шеренги обесцвеченных или почерневших домов, пропитавшихся вонью бензина и смешанного с навозом сена, как будто очерчивались им, стирались им или по меньшей мере ему покорялись. Немногие дрожащие на холоде прохожие казались притихшими, безымянными, болезненными, их ботинки издавали по лужам влажные хлюпы. Эти звуки, такие резкие в тишине, наводили на него тоску, и он был рад, что достиг своей цели, рад, что, отрезая запах дождя, за ним закрылись стеклянные двери.

Внутри — ироничный запах плесени и тошнотворная сладость хлорки. Чихнув, он поставил портфель на пол. Сняв галоши, положил их у двери. Скинул плащ, в котором дождь словно промял бороздки, и повесил его на нелепо зловещую вешалку со скалящимися мордами горгулий. Он встряхнулся, от чего во все стороны полетели немногие капли, поправил галстук и пригладил черные волосы. Мысленно посетовал на отсутствие кофе. Достал из кармана пиджака листок бумаги. Палата 54. Вниз по лестнице. Вниз по многим лестницам.

Он оглядел пустой вестибюль. Белая и серая плитка. Уходящий вдаль коридор. Безымянные двери. Тусклые световые панели в потолке, большинство мигает от неполадок. И часы… придуманные для бюрократов часы, которые каждые несколько ярдов белеют безобидными светлыми пятнами на стене, и негромко щелкают тупые стрелки. Он слышал тиканье лишь потому, что большинство персонала в отпуске. Пустота несколько облегчала его задачу. Ему не хотелось спешить.