Розы на руинах - Вирджиния Клео Эндрюс

Я почувствовал, как она вздрогнула. Я не сказал ей, что Джон стоял рядом.

– А что это значит – сочувствие?

Она вздохнула и крепче обняла меня.

– Это такое чувство, когда ты понимаешь страдания других. Когда ты хочешь помочь, но не можешь ничего сделать.

– Тогда что же хорошего в сочувствии?

– Ничего особо хорошего в конкретном смысле. Просто хорошо, когда видишь, что ты еще человек и можешь сострадать. А лучше всего, когда сочувствие заставляет человека действовать и решать проблемы.

Когда я крался домой в вечерних сумерках, Джон Эймос прошептал:

– Бог помогает тем, кто помогает себе сам. Запомни это, Барт.

Он мрачно вернул мне страницы маминого манускрипта:

– Положи это точно в то место, откуда взял. Не запачкай. А когда она напишет еще, принеси, и тогда ты сможешь наконец решить все свои проблемы. Ее книга сама подскажет тебе как. Разве ты не понимаешь: она поэтому и пишет ее.

Итак, она приезжает. Приезжает из Грингленна, Южная Каролина, где могил, как травы в поле. И каждый день, возвращаясь домой, я буду видеть, что она уже там. Ее злые глазки на безобразном лице будут разглядывать меня.

Моя собственная бабушка в тысячу раз лучше. Тем более я уже несколько раз видел ее без вуали. Она даже слегка подкрашивалась, чтобы мне было приятно, и мне очень понравилось, в самом деле. Иногда она даже одевалась красиво, но только для меня, чтобы не видел Джон Эймос. Только для меня она хотела быть красивой. А для Джона она была, как всегда, вся в черном, с вуалью на лице.

– Барт, прошу тебя, не проводи с Джоном слишком много времени.

Джон много раз предупреждал меня, что ей это не понравится.

– Нет, мэм. У нас с Джоном ничего общего.

– Я рада. Потому что он злой человек – холодный и бессердечный.

– Да, мэм. Он не любит женщин.

– Что, он говорил тебе об этом?

– Ага. Говорил, что любит одиночество. Еще, что вы обращаетесь с ним как с грязью и не разговариваете целыми днями.

– Ну и оставь его в покое. Приходи ко мне, а его избегай. Ты – это все, что у меня осталось.

Она указала мне на место на софе рядом с собой. Теперь я знал, что, когда Джон уезжает в город, она пересаживается на удобную мягкую мебель. Он часто ездил в город.

– А что он делает в Сан-Франциско? – спросил я.

Нахмурясь, она притянула меня к себе, прижав к шелковому розовому платью:

– Джон старик, но у него аппетит на удовольствия.

– А что он любит поесть? – заинтригованный, спросил я, потому что знал, что, кроме мусса, желе и размоченного в молоке хлеба, Джон, как правило, ничего не ел. Его искусственные зубы не могли сжевать даже курицу, не говоря уж о мясе.

Она усмехнулась и поцеловала мои волосы:

– Расскажи лучше, как дела у твоей мамы. Она стала ходить лучше?

Хитрая, свернула на другую тему. Не хочет говорить мне о том, что ест Джон. Ну что ж, я сделаю вид, что не заметил.

– Поправляется понемногу, как она обычно говорит папе. Но теперь совсем другое дело. Когда папы нет, она ходит с тростью, но папе она об этом не велела говорить.

– Почему?

– Не знаю. Она только играет с Синди или пишет. Вот и все, что она делает! Эта книга для нее – то же самое, что танцы, так что иногда она ничего не слышит из-за нее и вся озабочена.

– Как я надеялась, – проговорила бабушка еле слышно, – что она ее бросит…

Да, я тоже надеялся. Но похоже, что зря.

– Совсем скоро приедет бабушка Джори! Я, наверное, сбегу из дома, если она остановится у нас.

И снова она огорченно вздохнула, но ничего не сказала.

– Ба, я не люблю ее. Я люблю тебя.

Ближе к полудню я пошел домой, переполненный мороженым и печеньем. (Я и в самом деле начинал ненавидеть сладкое.) Мама перед балетной стойкой делала упражнения. Там было длинное зеркало, и мне надо было исхитриться так проскользнуть позади кресла, чтобы остаться незамеченным.

– Барт, это ты там прячешься за креслом?

– Нет, мэм, это Генри Ли Джонс…

– В самом деле? А я как раз его ищу. Я рада, что он наконец нашелся… я давно его ищу.

Я захихикал. Это была наша с мамой давнишняя игра. Еще когда я был совсем маленьким.

– Мама, пойдем сегодня на рыбалку?

– Прости, но у меня на сегодня все распланировано. Может быть, завтра…

Завтра. Ну конечно, всегда завтра.

Я спрятался в темном углу и вообразил себя таким маленьким и незаметным, что никто не сможет найти меня. Иногда, следуя украдкой за мамой, передвигающейся по комнатам в коляске, я шел сгорбившись, на цыпочках, как Малькольм. Так мне рассказывал о нем Джон Эймос, который знал его в расцвете его силы и власти. Я разглядывал ее. Я отгадывал ее. По утрам, среди дня, вечером – я все решал и решал загадку, на самом ли деле она такая порочная, как о ней говорит Джон Эймос.

– Барт! – Джори всегда находил меня, куда бы я ни спрятался. – Что ты делаешь? Когда-то мы с тобой вроде неплохо ладили. Веселились. Ты, бывало, рассказывал мне что-то. Теперь ты ни с кем не разговариваешь.

И не буду. Я разговариваю только с бабушкой и Джоном. Я научился так же язвительно улыбаться, как Джон, так же кривить губы в усмешке, наблюдая за мамой, ставшей такой же неуклюжей, как и я.

Не дождавшись ответа, Джори оставил меня, а я не знал, чем еще заняться, кроме как изображать Малькольма. Неужели мама и вправду порочная женщина? Как мне теперь разговаривать с Джори, если я узнал, что мама мне лгала про моего отца? Ведь Джори никогда не поверит. Он до сих пор думает, что мой отец – доктор Пол.

За обедом мама с папой перекидывались глупыми шуточками, смеялись, и Джори вместе с ними, а я сидел и глядел на желтую скатерть. Отчего по воле папы эта скатерть появляется на столе раз в неделю? Отчего он повторяет маме, что ей надо научиться забывать и прощать?

– Мама, – заговорил вдруг Джори, – у нас с Мелоди сегодня памятная дата. Я веду ее в кино, а потом в суперклуб, конечно без крепких напитков. Как ты думаешь, можно будет поцеловать ее на прощание?

– Очень насущный вопрос, – засмеялась мама, а я глубже вжался в свой угол. – Конечно, поцелуй ее на прощание и не забудь сказать ей, что вечер прошел для тебя превосходно и ты благодарен ей… вот, пожалуй, и все.

– Да, мама, – насмешливо улыбаясь, ответил он. – Я выучил твой урок наизусть. Мелоди – милая, нежная, невинная девушка, которую непозволительно оскорбить, воспользовавшись ее доверием, так что придется мне ее оскорбить тем, что не воспользуюсь ее доверием.