Розы на руинах - Вирджиния Клео Эндрюс

Ее руки, гладившие мои волосы, были мягкими и успокаивали. Но на мои непокорные волосы не действовали ни щетки, ни лаки, так могли ли их пригладить ее руки? Я глубже уткнулся лицом, воображая, как посмеялся бы надо мной Джон Эймос, если бы увидел это, хотя я сказал ему, что отвечу матери, когда приду домой, и он улыбнулся, довольный тем, что я так похож на Малькольма.

Он бы сказал мне сейчас:

«Ты не должен поступать так. Не надо открывать никому свою душу. Если бы ты был умным малым, ты бы дал ей понять, что у тебя своя жизнь, у нее – своя. А теперь она найдет способ сбить тебя с твоей цели. А наша цель – спасти ее от искушения дьявола, не так ли?»

Я поднял голову, чтобы взглянуть в ее прекрасное лицо, и слезы потекли по моему лицу от мысли, что она живет во лжи. Она сменила трех мужей. Джон Эймос сказал мне, что я способствую ее греху, не заботясь о том, грешно или праведно живет моя мать. Я заставлю ее жить праведно. Я заставлю ее оставить всех мужчин, кроме меня.

Чтобы выиграть, я должен разыграть все карты, и прямо сейчас, а потом выложить по одному всех тузов. Так учил меня Джон Эймос. Обыграй ее, обыграй папу, заставь их убедиться, что не сошел с ума. Но я все перепутал. Я не сошел с ума, я просто подражаю Малькольму.

– О чем ты задумался, Барт? – спросила она, все еще гладя мои волосы.

– У меня нет друзей. Нет ничего, кроме моих фантазий. Ничего, кроме плохой наследственности из-за инбридинга. Это все очень плохо. Вы с папой не заслужили права иметь детей. Вы не заслужили ничего, кроме того ада, который вы сами для себя создали!

Она застыла на месте, а я ушел. Я рад, что причинил ей боль, какую она всю жизнь причиняет мне. Но отчего я не чувствую счастья? Отчего я не засмеялся от радости, а побежал в свою комнату, бросился на постель и заплакал?

Потом я вспомнил, что Малькольм никогда ни в ком не нуждался. Он был уверен в себе. Он никогда не сомневался, принимая решения, даже неверные, потому что знал, как сделать их верными.

Я нахмурил брови, расправил плечи, поднялся и проскользнул в холл. Я был Малькольм.

В холле я увидел Джори, танцующего с Мелоди, и пошел к маме, чтобы сказать ей об этом.

– Останови это безобразие! – с порога закричал я. – Я застал их в прелюбодеянии – они целуются, они сделают ребенка!

Мамины летящие руки на секунду застыли над машинкой. Затем она улыбнулась:

– Барт, для того чтобы сделать ребенка, недостаточно обниматься и целоваться. Джори – джентльмен и не позволит себе воспользоваться слабостью невинной и неопытной девушки, а Мелоди слишком благовоспитанна и умна и сумеет вовремя сказать «стоп».

Ей не было до этого никакого дела. Все, о чем она пеклась, – это проклятая книга, которую она пишет. И теперь, даже теперь, когда у нее нет танцев, у нее нет времени для меня. Она всегда найдет что-нибудь интереснее, чем поиграть со мной. Я сжал кулаки и что есть силы саданул в дверь. Ну ничего, настанет время, когда я буду здесь полновластным хозяином и она у меня пикнуть не посмеет. Она тогда пожалеет, она поймет, на что стоило тратить время раньше. Тогда, когда она была балетмейстером, она была лучшей матерью. По крайней мере, тогда она находила минутку для меня. А теперь она только и делает, что пишет, пишет, пишет. Горы, горы белой бумаги.

И вот она снова зарядила машинку и отвернулась от меня. Как будто задалась целью расстрелять из своей машинки весь мир. Она даже не заметила, что я взял ящик, наполненный перепечатанными листами, и стала класть вынутые из машинки листы в новый ящик.

Джону Эймосу будет интересно, что она там пишет. Но прежде я прочитаю это сам. Даже пользуясь поминутно словарем, я не совсем понимал самые трудные и длинные слова из тех, которыми она пользовалась. «Соответствующий»… я ведь не знал, что это слово значит. Я подумаю.

– Спокойной ночи, мама.

Она и не услышала. Стала строчить дальше, будто меня рядом не было.

Никто не мог оставаться независимым от Малькольма. Никто не смел не обращать на него внимания. Когда он произносил слово, люди бросались исполнять его волю. Я буду таким, как Малькольм.

* * *

Неделей позже я подслушивал, о чем говорят мама и Джори. Они были в комнате для репетиций, и Джори в это время помогал ей опереться на больную ногу. Он успокаивал ее:

– Не думай о том, что можешь упасть. Я тебя страхую и поймаю, как только ты оступишься. Ни о чем не беспокойся, мама, и вот увидишь, очень скоро ты опять будешь ходить.

Ходила она с огромным трудом. Каждый шаг причинял ей резкую боль. Джори обнимал ее за талию, чтобы она даже не покачнулась, и с его помощью мама дошла до конца балетной стойки. Изнеможенная, она дождалась, когда он подкатит ей инвалидное кресло, и села в него.

– Мама, ты сильнее с каждым днем.

– Но так долго ждать, пока я начну ходить.

– Ты слишком много сидишь и пишешь. Вспомни, что сказал твой врач: чаще вставать на ноги, меньше сидеть.

Она кивнула:

– А кто это звонил? Почему не позвали к телефону меня?

С торжествующей улыбкой на лице Джори объяснил:

– Это бабушка Мариша. Я написал ей о том, что с тобой случилось, и она прилетит к нам на запад, чтобы заменить тебя в балетной школе. Правда, это замечательно, мама?

Но мамино лицо не отразило радости. Что касается меня, я всегда ненавидел эту старую ведьму – бабушку Джори!

– Ты должен был предупредить меня, Джори.

– Я хотел сделать тебе сюрприз, мама. Я бы не сказал этого тебе сегодня, но, конечно, предупредил бы заранее. Я знаю, что тебе захочется приготовиться, выглядеть получше, прибраться в доме…

Она взглянула на него очень странно:

– Другими словами, я выгляжу не лучшим образом, а в доме беспорядок?

Джори улыбнулся той своей чарующей улыбкой, которую я особенно ненавидел:

– Мама, ты же знаешь, что ты всегда хороша, но сейчас ты чересчур худа и бледна. Ты должна больше есть и чаще выходить из дому. Кроме того, великие произведения не пишутся за несколько недель.

В тот же день во дворе я спрятался в свое потайное местечко, чтобы шпионить за мамой и Джори, пока они по очереди качали в гамаке ненавистную Синди. Мне никогда не доверяли качать Синди. Мне вообще ничего не доверяли. Помешательство ведь не исчезает, так почему бы не оставить меня в покое?

– Джори, для меня временами мучение слышать, как ты репетируешь в балетной комнате, и не иметь возможности самой выразить в танце свои эмоции. Каждый раз, как слышу увертюру, я вся внутренне сжимаюсь. Я рвусь танцевать, и тогда моя книга идет совсем туго. Но моя книга – единственное, что спасает меня, а Барт осуждает мой писательский труд так же, как и танцы когда-то. Я уже отчаялась заслужить чем-нибудь его оправдание.

– Брось думать об этом, мама, – сказал Джори; его синие глаза были грустны и полны беспокойства. – Он просто маленький мальчик, который сам не знает, чего хочет. У него помутнение рассудка.