Дай умереть другим - Сергей Донской

– Ну… Не знаю.

– А раз не знаете, то зачем говорите?

Чем нелепей вопросы, тем легче ставить ими в тупик допрашиваемых – это Костечкин усвоил давно. И секретарша действительно захлопала глазами:

– Что я говорю?

– В том-то и дело, что ничего. А ведь Владимир Михайлович на вас надеется. Побеседуйте, говорит, с Мстиславовной, она этих генацвале враз опишет. У нее, говорит, глаз – алмаз.

– Вообще-то я Переяславская, а никакая не Мстиславовна, – чопорно заметила секретарша. У нее получалось: «Переяшлавшкая» и «Мштишлавовна».

– Тем более, – веско сказал Костечкин. – Итак, я слушаю. Пока без бланка протокола, – он прикоснулся к нагрудному карману, в котором было пусто. – Но если вы решите продолжать запираться, то беседа наша будет проходить в другом месте и в другом тоне.

– Я пошти нишево не жнаю! – волнение не способствовало улучшению дикции секретарши.

– «Почти» не считается. Излагайте.

– Ну, дело было так…

Выходя из офиса, Костечкин живо представлял себе, что происходило здесь сегодня утром.

Сосо Медашвили и Гоги – второй кавказец с совершенно уголовной наружностью – впервые заявились в фирму «Домино» накануне и произвели среди сотрудников службы безопасности настоящий переполох. Сам начальник, отставной гэбэшник, умевший приструнить зарвавшихся милиционеров, налоговиков и даже пожарников, поджал хвост и отступил перед визитерами. Имя главного грузина оказалось столь авторитетным, что полковник произносил его лишь вполголоса, да и то тревожно озираясь по сторонам.

Что-то такое ему вчера было сказано на ушко, и назавтра служба безопасности в полном составе не вышла на работу. Когда же Сосо и Гоги вновь появились в офисе сегодня примерно в половине десятого утра, только секретарша и молодой охранничек Саша попытались их остановить, за что и поплатились. А Владимир Михайлович Зинчук, утверждавший, что Сосо является его давним компаньоном и чуть ли не другом семьи, выходил из кабинета в совершенно расстроенных чувствах. На нем не было лица, и вместо своего импозантного кофра он нес в руке какую-то неопрятную картонную коробку. Куда и зачем грузины увели шефа, секретарша понятия не имела. Но то, что Зинчук до сих пор не возвратился и даже не перезвонил, наводило на нехорошие мысли.

Освобождение Ленки, которое еще недавно представлялось Костечкину делом ближайших часов, откладывалось на неопределенный срок. О том, что этого могло вообще не произойти, он старался не думать. Но если бы Громов снова взял его на дело, где пришлось бы стрелять в вооруженных бандитов, Костечкин уже не стоял бы как истукан.

За минувшие несколько дней он повзрослел настолько, что между его светлыми бровями обозначилась едва заметная вертикальная морщинка, которой там прежде не было.

– Сколько лет вашей внучке? – спросила Светлана, изучая Анечкину фотографию на стене.

– Ты хочешь выяснить, насколько я стар для тебя? – откликнулся Громов из соседней комнаты. – Не ломай себе голову. Мне уже за сорок. Ты в дочери мне годишься. По возрасту, конечно.

Последнее уточнение могло означать, что о такой дочери, как Светлана, Громов никогда не мечтал. Могло означать, а могло и нет. Этот человек умел изъясняться таким образом, что его истинные мысли и чувства оставались загадкой для окружающих.

– А в любовницы я вам гожусь? – невинно осведомилась Светлана, расположившись в гостиной таким образом, чтобы солнечный свет, падающий из окна, окружил ее волосы сверкающим ореолом. Она хорошо знала, как выгоднее себя преподнести. Собственно говоря, ничего другого она не умела.

– Когда мужчина и женщина проводят вместе одну ночь, – сказал Громов, – у них чаще всего сохраняются друг о друге приятные воспоминания. Уже примерно пятое свидание никто в точности не помнит. Во время седьмого или восьмого женщина обнаруживает, что ее романтический герой имеет неприятную привычку скрипеть зубами во сне, а мужчина выясняет, что у его ненаглядной большие желтые пятки. Вопрос: стоило ли обоим встречаться так часто?

– А как тогда насчет второго, третьего и четвертого свиданий? – спросила Светлана. – Вы их не перечислили, а пробелы надо заполнять.

– Иногда правильнее пробелы оставлять пробелами, – возразил Громов. – Чем лучше мы узнаем людей, тем больше нам нравятся собаки… Слышала такое изречение?

Войдя в квартиру, он не сбросил куртку, будто был готов в любую секунду встать и уйти. Светлана не сомневалась в том, что рано или поздно это произойдет, и по этой причине ее грусть была сильнее ее раздражения. И вообще, у нее почему-то не получалось злиться на Громова. Несмотря на то, что его отношение к Светлане было подчеркнуто прохладным.

Что ж, она и сама не навязывалась ему в постоянные подруги. Познав совсем иную жизнь, она никогда не смогла бы приспособиться к столь убогой и затрапезной обстановке, в которой обитали люди, с которыми столкнула ее судьба. Дешевые обои, теснота, масса бытовых проблем и, возможно, даже тараканы. Нет, такой убогий антураж не для нее. Но изредка окунаться в этот омут с головой было бы даже эксцентрично. Тем более что мужчина, сидящий напротив, сумел дать Светлане то, что она не получала ни от прежних вялых кавалеров, ни от свирепого Сосо. Минувшая ночь не оставила ни разочарования, ни ощущения униженности. Все было так, как представляла себе Светлана, когда еще только мечтала о своем первом мужчине. И повторять этот опыт ей хотелось снова и снова.

– Знаете, – сказала она, – это просто невежливо, в конце концов. Молодая девушка намекает, что ей хорошо с вами, а вы ей – о собаках. У меня пятки не желтые, между прочим. И фигура – в полном соответствии с международными стандартами. – Светлана встала и покрутилась на месте, давая собеседнику возможность убедиться в правоте ее слов. – Вот возьму и обижусь на вас. Оставайтесь тогда один, как сыч. Без любви и ласки. Такая жизнь что, лучше?

– Жизнь и любовь – совершенно разные понятия, – возразил Громов, закуривая сигарету. – Помнится, в Анголе произошла такая история. Один мой сослуживец, Анатолий кажется, попал в плен к так называемым пособникам империализма. Они, эти черномазые пособники, сунули его в выгребную яму и гадили ему на голову что-то около двух недель в самом буквальном смысле. А компанию ему составила переводчица из нашего посольства, Эллочка. – Заметив брезгливую гримаску на лице слушательницы, Громов едва заметно улыбнулся. – Так вот, эти двое влюбились друг в друга, причем не на морском побережье, не на парижской улочке, а в той самой яме, наполненной негритянскими и их собственными испражнениями. Там они и поклялись друг другу в вечной любви. Сидеть по уши в дерьме и быть счастливыми – вот что такое любовь.

– Очень романтично, – съязвила Светлана, наморщенный нос которой никак не желал разглаживаться. – Ваше понимание любви мне понятно. А что такое жизнь?

Громов улыбнулся чуть шире:

– Влюбленных спасли, вытащили из ямы, отмыли и даже как-то наградили за проявленный героизм, хотя все, что от них требовалось, – это не захлебнуться во сне зловонной жижей и не подхватить какой-нибудь смертельно опасной инфекции. Через месяц Анатолий вовсю ухлестывал за женой нашего командира, а переводчица вышла замуж за атташе, которого вот-вот должны были перевести в Бельгию. Здесь заканчивается история любви и начинается проза жизни. Она проста и удручающа. Люди, хлебнувшие вместе не только лиха, но и всякого-разного, могут запросто разойтись в разные стороны, как только обстоятельства переменятся. И это жизнь. Согласись, ничего общего с тем, что принято называть любовью?