Октавиан Август. Революционер, ставший императором - Адриан Голдсуорси

Мунаций Планк прекрасно умел извлекать выгоду из одного своего присутствия. Как свидетель при составлении завещания Антония он знал о некоторых его пунктах, способных принести ущерб завещателю. Документ хранился в храме Весты в Риме, и хотя и старшая весталка отказалась отдать завещание, Цезарь лично явился в храм, забрал его и зачитал выдержки из него, во время сходки на Форуме. Содержание – или то, что Цезарь счел нужным зачитать из него – произвело шокирующее впечатление. Антоний официально признавал Цезариона сыном Юлия Цезаря – недостаточная причина для включения его в завещание – и оставил долю наследства своим детям от Клеопатры. Следовало то же сделать в отношении детей от законной жены-римлянки, но этого не произошло. Еще более компрометировало Антония то, что он попросил похоронить его рядом с Клеопатрой в Александрии, даже если он умрет в Италии.[320]

Ни один из наших источников не позволяет думать, что завещание было подделано, в чем они, несомненно, правы. Нет, Цезарь просто исказил содержание и ухудшил впечатление от документа, и без того составленного не очень удачно и не предназначенного для обнародования. Своим поведением он подчеркивал контраст с соперником. Ему было только тридцать, однако Цезарь уже начал сооружать гробницу для себя и своей семьи. В прошлом памятники, возводившиеся аристократами, имели целью возвеличить славу фамилии и обратить на себя внимание, однако этот затмевал собой все, что строили прежде. Вскоре он становится известен под названием Мавзолея, по имени одного из семи чудес света – знаменитой усыпальницы карийского царя Мавсола (Мавзола).

Имея триста римских футов в диаметре и сорок футов в высоту, эта стена увенчивалась куполообразным могильным холмом с колоссальной статуей Цезаря наверху. Масштабы ее были царскими, снова давая понять, что император Цезарь отличается от других людей. Еще большее значение имело то, что она находилась в Риме, хотя формально Марсово поле, на котором она стояла, не входило в городскую черту – как и подобало гробнице. Цезарь был до мозга костей римлянином и в отличие от Антония не думал о погребении где-либо еще кроме Рима. Ходили слухи, что его соперник хотел перенести столицу в Александрию – отголосок более раннего слуха об аналогичном замысле Юлия Цезаря. Еще одна сплетня гласила, что Клеопатра любила клясться словами: «Это так же верно, как то, что я буду вершить правосудие на Капитолии». Не имело значения, что эти истории противоречили одна другой – главное, что Антоний выполнял ее приказы и больше не заботился об интересах Рима.[321]

Клеопатра была врагом. Это являлось постоянной темой пропагандистских кампаний, поскольку проще было представить народу грядущую схватку как борьбу с внешней угрозой, а не как очередную гражданскую войну между римскими военачальниками. Представлялось все так, что речь шла не о выборе между Цезарем и Антонием, а о защите Рима. Вся Италия – tota Italia – дала клятву сражаться в этой войне под руководством Цезаря. Колониям ветеранов Антония разрешили отказаться от принесения присяги, если таково их желание, хотя лишь очень немногие воспользовались этим предложением, и никто не выказывал желания воевать за него – тщательно срежиссированная демонстрация солидарности. Многие сенаторы – возможно, таковых набралось несколько сотен – уехали, чтобы присоединиться к Антонию, и на многих современных историков это производит впечатление. Некоторые из них имели перед ним обязательства, а другие, видимо, просто думали, что у него больше шансов на победу, или были настолько отчаянны, что питали надежды на новый переворот. Немногие уцелевшие участники заговора против Юлия Цезаря приняли сторону Антония, поскольку имели мало шансов рассчитывать на благосклонный прием наследника покойного диктатора. Цезарь хвастался, что 700 сенаторов дали клятву служить под его началом, и даже если это сильное преувеличение, то в любом случае речь шла о бесспорном большинстве представителей сенаторского сословия. Некоторые предпочли открытый нейтралитет, среди таких наиболее известен Азиний Поллион, который объяснил это так: «Услуги, оказанные мною Антонию, слишком велики, а его благоволение ко мне слишком известно. Поэтому я уклонюсь от вашего спора и лучше буду добычей победителя».[322]

Летом 32 г. до н. э. Цезарь официально объявил от имени Римской республики войну Клеопатре. В далеком прошлом объявлением войны и заключением мира ведала жреческая коллегия, известная под названием фециалов (fetiales). Был возрожден архаический ритуал – или его воспроизвели в том виде, в каком он, как считали, должен происходить, – так что Цезарь председательствовал в качестве фециала на священнодействии в храме богини войны Беллоны. Копье погрузили в кровь жертвенного животного, затем объявили о претензиях к Клеопатре, после чего копье метнули в участок земли, символически представлявший египетское царство.[323]

Армия и флот Антония уже сосредоточились у западного побережья Греции. Было уже слишком позднее время года, чтобы стороны могли нанести удар, однако Антоний, по-видимому, собирался подождать, а затем начать боевые действия в Греции. Тот же план без успеха пытался осуществить в 48 г. до н. э. Помпей, а Брут и Кассий – в 42 г. до н. э. Единственным, кто сумел выиграть гражданскую войну, используя Грецию в качестве базы, был Сулла, и он добился успеха, переправившись в Италию и перенеся войну на ее землю. Антоний надеялся на огромные размеры своих армии и флота и рассчитывал, что неприятель допустит ошибку и будет побежден. Как и другие недавние войны, эта могла приобрести немалые масштабы. Клеопатра находилась на стороне Антония, и ее присутствие порождало трения с его видными соратниками. Разумеется, если бы он переправился в Италию, это имело бы губительные последствия, и такова была одна из причин, по которой он не хотел начинать вторжение. В результате он отдал инициативу в руки врага.[324]

Агриппа повел наступление – вероятно, именно он и спланировал всю кампанию и, конечно, осуществлял руководство во все ключевые моменты, систематически срывая планы Антония. В результате серии молниеносных атак он разрушил несколько баз Антония, поставив под угрозу его коммуникации. По мере того как противник слабел от этих ударов, Цезарь, в том году ставший консулом уже в третий раз, сам отплыл с основными силами армии и высадился в Эпире, заняв город под названием Торина, что означает «мешалка». Клеопатра острила, говоря, что не стоит беспокоиться, если Цезарь сел в мешалку – это слово на сленге означало фаллос, – однако отсюда следовало, что неприятель пересек Адриатическое море, а Антоний еще не сосредоточил достаточных сил для отражения врага. Цезарь запер его на главной базе на мысе Акций в Амбракийском заливе, установив блокаду и с моря и с суши. С конца весны и в течение всего лета люди Антония не могли прорвать блокаду или сразиться с противником в выгодных для себя условиях. Все это время они несли потери от болезней, поскольку их лагерь находился в нездоровом месте, а потому малярия и дизентерия были здесь обычным делом. Люди Цезаря видели это и ждали, когда враги ослабеют, и в течение нескольких месяцев они одержали немало маленьких побед, в одном из случаев едва не захватив самого Антония. Перебежчики – одни из них были простыми легионерами или воинами вспомогательных отрядов, а другие, как Домиций Агенобарб, сенаторами – тихо покидали лагерь Антония, чтобы встретить радушный прием у Цезаря. В обратном направлении никто не шел.[325]