Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири - Коллектив авторов -- История

наказание заменили на проживание в Енисейской губернии. В 1876 г. вернулся в Петербург и в 1877–1907 гг. возглавлял издательство, в котором вышло около 250 книг, в том числе публикации Мицкевича. После 1905 года он был вовлечен в деятельность партии кадетов. Выступал за предоставление Польше автономии. Умер в 1919 году в забвении. Похоронен на Литераторских мостках (Волковское кладбище Санкт-Петербурга).

Воспоминания Пантелеева периода его деятельности в революционном движении и сибирской ссылки публиковались в отрывках на страницах различных периодических изданий в начале XX в. Однако только в 1958 г. вышла их полная версия, содержащая как описание переживаний самого автора, так и составляющие отдельный раздел сообщения об отдельных лицах или событиях, при этом некоторые фрагменты в обеих частях очень похожи друг на друга. В том же томе были опубликованы и воспоминания его жены.

В 1964 г. мемуары Пантелеева были изданы на польском языке в превосходном переводе Софьи Корчак-Завадской и обработке Вацлава Завадского.

При подготовке данной публикации использовалось русское издание 1958 г. Фрагменты взяты как из первой части воспоминаний автора, так и из отдельного раздела, озаглавленного «Из истории польской ссылки в Сибири». Из этого раздела выбраны только отрывки (в том числе отрывок, описывающий отношение сибирской администрации к полякам), поскольку его основная часть посвящена темам, связанным с забайкальским восстанием и подготовкой к нему.

1

[…] В заключение меня препроводили в острог. На прощание жандармы попросили от меня записку, что никакого утеснения от них не было (это, конечно, для тестя, чтоб получить добавочный бакшиш); я написал несколько строк и дал еще красненькую, чем они были весьма довольны и несколько раз пожелали мне всякого благополучия и даже скорейшего возвращения в Россию.

В то время Тобольск был еще центральным пунктом, в котором стекались почти все ссыльные, направляемые в Сибирь; тут была так называемая Тобольская экспедиция о ссыльных, которая производила распределение всех ссыльных по разным частям Сибири; здесь на каждого составлялся «статейный список», основной документ, определявший всю дальнейшую судьбу ссыльного. Впоследствии все это было перенесено в Тюмень. Не удивительно, что тобольский острог представлял из себя для того времени грандиозное сооружение; ведь в распутицу там скапливались тысячи арестантов. Он находился на горе, между тем как большая часть города размещалась на низменности, часто затопляемой, но зато близкой к реке (Тоболу).

В тобольском остроге политических содержали в особом отделении, которое почему-то называлось «дворянским». Там я встретил целую компанию поляков, выжидавших летней отправки; некоторые из них, осужденные в каторжные работы, были признаны в Тобольске не способными к ним и на основании какой-то статьи устава о ссыльных высиживали в остроге определенные сроки, а затем уже назначались на поселение. Была еще совсем особая группа поляков из Царства Польского, в самом начале восстания высланных солдатами в сибирские батальоны и отказавшихся от присяги. Они судились военным судом, и им неминуемо предстояла каторга. Их не столько смущала эта перспектива, сколько истомила необычайная медленность, с которой тянулось дело; прошло около трех лет, а оно все еще продолжало странствовать по разным инстанциям.

Опять же и в Тобольске мне не пришлось встретиться с кем-нибудь из видных деятелей восстания; те из них, которые уцелели от смертной казни, уже давно были на каторге. Только благодаря численности в Тобольске резче бросалась в глаза пестрота как в отношении принадлежности к разным общественным классам, так и по уровню образования. Да еще можно было заметить явное распадение на умеренных и красных; последние, в то же время и антиклерикалы, почти всегда были из Царства Польского. Наружно обе стороны поддерживали приличные*[267], вернее сказать — дипломатические отношения, но держались особняком. Умеренные в разговорах со мной замалчивали это распадение, но красные, совсем наоборот, при всяком случае подчеркивали, причем нисколько не щадили некоторых лиц, например Венцлововича[268], помещика из Могилевской губернии, указывая на него как на типичного пана-крепостника, и другого — с Волыни (фамилии не помню, его сопровождала молодая дочь); последнего не иначе называли, как «волынское быдло». Вообще я заметил, что даже у мягких литвинов поляки с Волыни были на весьма невысоком счету, и присловье «волынское быдло» широко применялось к ним.

Венцловович был горбун, притом с недоразвитыми или калечеными ногами, так что ходил на костылях; он получил хорошее французское образование, отличался живым и острым умом, что и делало его весьма интересным собеседником, так что, хотя за ним и водился всем известный грешок — он был профессиональный игрок в карты (эту практику он не покидал даже и в остроге, то есть не стеснялся обыгрывать людей по большей части с последними деньгами), кроме заведомых красных, все относились к нему хорошо, даже Новицкий[269], о котором речь будет ниже. В то время как другие в разговорах со мной лишь вскользь, и то крайне редко, касались аграрной политики русского правительства в Западном крае и Царстве Польском, возмущаясь главным образом конфискациями и обязательной продажей, Венцло-вович, наоборот, не упускал случая, чтобы направить всю свою критику в эту сторону. Даже «Положения» 1861 г[ода] он находил чересчур радикальными — например обязательный надел; но особенно порицал отмену полицейской власти помещиков. О новейших же мероприятиях говорил с нескрываемым раздражением; он утверждал, что они создали в крае такую анархию, из которой нет выхода, и что через несколько лет она перебросится на всю остальную Россию. И тем характернее, что этот человек был сужден как начальник революционной организации одного из уездов Могилевской губернии, за что и был сослан в каторжные работы (вместо них отсидел сколько-то времени в тобольском остроге). Раз он дал мне прочитать свою оправдательную записку, куда-то поданную. Она была написана умно и ловко; но, возвращая ее, я не скрыл от Венцлововича, что совершенно понимаю, почему она осталась без всяких последствий. Он не стал спорить по существу, только, улыбаясь, заметил: «Но согласитесь сами, все же они недостаточно обратили внимания на самый главный аргумент в мою пользу, что я — калека и, значит, не мог принимать участия в восстании». Насколько припоминаю, главными обвинителями против Венцлововича была его прислуга.

Было бы более чем наивно думать, что Венцловович и люди его взглядов (мне иногда приходилось встречаться с такими; припоминаю в эту минуту, например, Р-ча из Царства Польского) приняли участие в движении лишь из одного враждебного отношения к крестьянской реформе; ведь они понимали, что в случае успеха восстания — старого уже не вернуть; более: восстание могло иметь шансы на успех только при широком участии крестьянской массы; а победоносная масса, руководимая так называемыми