Карта и территория. Риск, человеческая природа и проблемы прогнозирования - Алан Гринспен

Классические и неоклассические экономисты утверждают, что в условиях свободного конкурентного рынка доходы, полученные всеми участниками совместного процесса производства, отражают их предельные вклады в производство чистого национального продукта. Конкуренция на рынке гарантирует, что их доход равен доле их «предельного продукта» в общем объеме произведенного и по справедливости принадлежит им. Этот подход превалировал в большинстве развитых стран в течение XIX в. и Первой мировой войны. Подоходный налог, как потенциальный механизм их целевого перераспределения, появился в США только в 1913 г.

Бывший премьер-министр Франции от консерваторов Эдуард Балладюр относился к конкуренции на свободном рынке с пренебрежением, сравнивая его законы с законами джунглей — крайне уничижительная и красноречивая метафора. «Что такое рынок? — спрашивал он. — Это закон джунглей, закон природы. А что такое цивилизация? Это борьба с природой». А есть еще спенсеровская трактовка рыночного саморегулирования: «выживает наиболее приспособленный». Мы можем изменить эту ситуацию лишь в той мере, в какой способны повлиять на ее суть: человеческую природу. Такого рода взгляды на экономику доминировали в США и за их пределами в XIX в. Не случайно взгляды Чарльза Дарвина и Герберта Спенсера, с их резкими оценками природы человека, превалировали в рассуждениях во второй половине XIX в. Расчет только на себя и крайний индивидуализм хорошо сочетались с этим жестким детерминистским подходом к экономической жизни. Мы можем оградить «проигравших» в конкуренции от запредельных страданий, и хотим это сделать, но мы не можем уничтожить саму конкуренцию, и компромисс между производительностью и такого рода буфером — это железное правило.

Итак, нам предстоит решить, в каком обществе мы хотим жить? В том, где преобладает самостоятельность, где государство играет небольшую роль, за исключением установления правовых норм и политических свобод, таких как права меньшинств, закрепленные в первых десяти поправках к Конституции США? Или в том, где основной функцией социума и правительства является предоставление гражданам «права на обеспечение» помимо гражданских свобод, зафиксированных в конституции, перераспределение доходов, обеспечивающее самым обделенным членам общества равенство возможностей, если не экономических результатов? Другими словами, хотим мы общество, зависимое от государства, или общество, где граждане самостоятельны? Что, принимая во внимание характер человеческой натуры, лучше служит обществу в целом? Именно в этом заключается суть политических дебатов о государстве всеобщего благосостояния и чем-то далеком от этого.

С ростом экономического достатка в XIX и XX вв. естественная потребность в осмотрительности, ассоциирующаяся с концепцией самостоятельности, стала отходить на задний план и трансформироваться в нашу нынешнюю эру «права на обеспечение». Но конфликт внутри каждого из нас между зависимостью и самостоятельностью стал еще острее перед лицом тирании экономических подсчетов. Мы не можем ожидать, что потребляя все произведенное, мы сможем еще и повысить уровень жизни. Математика здесь бессильна.

Как мы уже убедились, события 2008 г. — рекордное падение экономической активности и не имеющая исторических прецедентов остановка работы ряда финансовых рынков (взаимные фонды денежного рынка, коммерческие бумаги, торговые кредиты, например) — вызвали быструю политическую реакцию, включая массированную финансовую поддержку и такое изменение регулирования, будто эти крайне редкие экономические ситуации должны стать обычными в будущем. Такой ответ, несмотря на связанные с ним опасения, не следует воспринимать как нечто неожиданное. Экономическая политика изменилась с тех пор, как Пол Волкер и возглавляемая им ФРС начали очень неоднозначное ужесточение денежно-кредитной политики в 1979 г., которое затянуло американскую экономику в величайшую рецессию послевоенных лет. ФРС стремилась к обеспечению будущей экономической стабильности. Доводы были теми же, что и в основе смелого решения Трастовой антикризисной корпорации, вызвавшего в 1989 г. гнев Конгресса. Она тогда начала распродавать на аукционах остатки теряющих стоимость неликвидных активов 747 несостоятельных ссудно-сберегательных ассоциаций по очень низким ценам. Это решение в конечном итоге сохранило десятки миллиардов долларов американских налогоплательщиков.

И ФРС, и Трастовая антикризисная корпорация пытались обеспечить долгосрочный выигрыш американской экономике за счет значительной краткосрочной политической жертвы. Такие компромиссы, похоже, больше неприемлемы. Сегодняшним лицам, определяющим политику, не позволено принимать краткосрочные риски для повышения вероятности получения долгосрочной выгоды. Как следствие, появилось мнение, которое, однако, до 2008 г. почти не выходило за пределы кухни экономической политики, о том, что некоторые компании, особенно финансовые институты, стали «слишком крупными, чтобы допустить их банкротство». Их крах, как утверждали, мог, в силу тесных взаимосвязей с ключевыми секторами экономики, потянуть за собой большие сегменты нашей экономики. Вместе с нынешней сильной склонностью правительства находить свои «способы» устранения каждого мыслимого изъяна экономики, реального или воображаемого, доктрина «слишком крупных, чтобы банкротить» — это рецепт экономической стагнации.

Как отмечено в главе 7, быстрый и широкий финансовый ответ на банкротство Lehman Brothers был необходим для стабилизации американских рынков после их крупнейшего за восемь десятилетий краха. Но вместо того, чтобы отойти в сторону и позволить рынкам восстановить равновесие в начале 2009 г., мы под прикрытием закона Додда — Франка объявили целый ряд финансовых компаний «системно важными». Хотя в этом законе прямо говорится о том, что он направлен на ликвидацию финансовых институтов, которые «слишком велики, чтобы их банкротить», на деле все наоборот25. Ну разве может правительство, только недавно спасшее целый ряд банков, позволить обанкротиться институтам, признанным «системно важными»? В конце этой дороги нас ждет клановый капитализм (см. ниже).

Спасение «компаний-зомби» (так теперь называют компании, близкие к банкротству) поглощает часть национальных сбережений, которая вместо финансирования перспективных технологий идет на поддержку устаревших технологических решений и менее продуктивных «системно важных» компаний. Хорошо управляемым продуктивным компаниям не нужна поддержка правительства, для них признание «слишком крупными, чтобы банкротить» излишне. JPMorgan заставили в 2008 г. принять ненужную ему финансовую поддержку, поскольку регуляторы опасались, что, если финансовая помощь не будет рассматриваться как охватывающая всех программа, независимо от реальной потребности, то компании на грани краха станут отказываться от этой поддержки, боясь навсегда получить ярлык компании второго сорта.

Наши законы о банкротстве со всеми их недостатками на протяжении жизни многих поколений вносили важный вклад в обеспечение гибкости и успешности экономики. После стабилизации финансовых рынков и появления возможности финансировать «должников во владении», банки-зомби должны проходить нормальный проверенный временем процесс реструктуризации баланса, а не более политически чувствительные процедуры посткризисных лет. Гарантии с суверенным кредитованием сродни наркотической зависимости. Это особенно справедливо, когда их тяжелые последствия (в виде снижения конкурентоспособности) отсрочиваются и поначалу не видны. Федеральные гарантии по кредитам в последние годы стали у регуляторов излюбленным решением финансовых проблем. Об их негативном влиянии на экономическую гибкость, столь важную для экономического роста, никто не задумывается.