Двадцать третий пассажир - Себастьян Фитцек

– Но ведь кто-то должен был регулировать очередь желающих уединиться здесь и отвечать за выдачу ключа?

– Да. И угадайте с трех раз, кого подозревало командование лайнера. – Бонхёффер показал на мертвеца у их ног, так и не взглянув на него. Корабль сильно покачнулся, и ему стало плохо до тошноты. Его желудок сжался, как мешок волынки, и пропитанное соляной кислотой содержимое устремилось назад в пищевод.

Даниэль предложил продолжить беседу где-нибудь в другом месте, но в этот момент Шварц был занят как раз тем, что пытался взломать шкафчик, используя отломанную металлическую дверную ручку в качестве рычага.

Раздался громкий треск, и фанерная дверца повисла на одном шарнире. Не прошло и минуты, как она была полностью сорвана с петель.

Вот так исполнялся приказ Егора оставить все как есть.

– Вот тебе раз, – пробормотал Шварц и вытащил из шкафчика небольшой пластиковый чемоданчик.

Его размеры немного превышали стандартные габариты ручной клади, и с обеих сторон он был залеплен множеством наклеек, часть которых была сильно повреждена. Большая часть этих наклеек представляла собой флаги, гербы и географические карты тех мест, в которых, по всей видимости, побывал этот чемоданчик. Лиловый цвет и стикер размером с ладонь с изображением какой-то мужской поп-группы, приклеенный к одному из боковых карманов, указывали на то, что владельцем этого чемодана, скорее всего, была молодая девушка.

– Может быть, мы осмотрим его содержимое в моей каюте? – предложил Бонхёффер, который едва сдерживал рвотный позыв, однако Шварц проигнорировал это предложение. Ловким движением он расстегнул молнию и откинул крышку чемодана. – Анук! – воскликнул он, однако Даниэль так и не понял, было ли это предположение или утверждение. Он увидел типичную одежду девочки, аккуратно сложенную и занимающую каждый кубический сантиметр объема чемодана. Юбки, нижнее белье, колготки и – на самом верху на стопке белья – блокнот для рисования и пенал.

«Но это же ерунда», – подумал он.

– Анук не могла находиться здесь все восемь недель, – заметил Даниэль.

Шварц покачал головой:

– Я тоже не могу себе это представить. Это было бы возможно только в том случае, если бы обслуживающий персонал и члены экипажа судна в течение двух месяцев не пользовались этим любовным гнездышком.

Как бы не так!

Вахтенный офицер Даниэля только три недели тому назад хвастался, что полакомился здесь одной из поварих. Сам Даниэль еще никогда не пользовался этим любовным гнездышком, но до него сразу бы дошли слухи, если бы продолжительное время нельзя было пользоваться каютой номер 2186.

– Что это такое? – спросил Даниэль и показал на обратную сторону откинутой крышки чемоданчика. Он мог ошибаться, но разве не торчал там, за сеткой…

– Фонарик, – сказал Шварц и вытащил его.

Действительно.

Он был узким, с блестящим светло-голубым стальным корпусом. И выглядел точно так же, как фонарик, который нашли у Анук.

Шварц повернул выключатель в торце ручки, и у этого фонарика лампа едва светилась, и нужно было напрячь зрение, чтобы невооруженным глазом заметить слабый луч света.

– Коптилка с севшими батарейками? – спросил Даниэль.

Его замешательство по меньшей мере несколько притупило чувство дурноты. Но его замешательство стало еще большим, когда Шварц нашел в чемодане еще один фонарик, завернутый в носок и лежавший в одном из боковых отсеков, – оказалось, что и этот фонарик функционировал не лучше остальных.

Что все это могло означать?

Похищенная девочка, два неработающих фонарика?

Даниэль не понимал, что означали все эти находки. В отличие от Шварца. Неожиданно тот поспешно схватил пенал и начал перебирать хранившиеся там карандаши и грифели. Когда показалось, что Шварц нашел то, что искал, он хлопнул себя по лбу, как человек, который просмотрел что-то явно бросающееся в глаза. Затем он снова повернул выключатель фонарика, потом еще раз, и всякий раз он тихонько вздыхал, хотя Даниэль не заметил ни малейшего изменения.

Никакого яркого света.

Ничего, что могло бы вызвать и у него озарение.

– Что вы обнаружили? – спросил он Шварца.

Шварц зажал в руке ручку фонарика и теперь держал его, как спортсмены держат эстафетную палочку незадолго до передачи ее другому бегуну.

– Теперь я знаю, что здесь происходит, – сказал он глухим голосом. Потом дознаватель переступил через труп и, пройдя мимо Бонхёффера, распахнул дверь каюты.

Наоми

«…сли бы я могла повернуть время вспять, я бы никогда не сделала этого, или, по меньшей мере, извиниться бы за то, что я натворила. Но по-видимому, я я не получать такую возможность, или?»

Последние строчки, с орфографическими ошибками, она печатала вслепую, видя монитор словно сквозь водную завесу, буквы расплывались от слез, навернувшихся на глаза, печатала онемевшими пальцами, пытавшимися опередить друг друга, все быстрее и быстрее, так как от отвращения к самой себе Наоми Ламар была готова зубами вырвать из своего тела кусок мяса, если бы при печатании у нее осталась хотя бы одна секунда подумать о том, что она сделала. В чем она сейчас исповедовалась пауку. А именно: в самом ужасном.

Это не пришло ей вдруг на ум, так как для такого случая она должна была бы сначала забыть о содеянном. Глубоко в душе она всегда знала, что именно хочет услышать от нее паук. Просто ей никак не удавалось заставить себя написать об этом. Даже думать об этом было невыносимо тяжело. Правда, мысли можно было отогнать от себя, например с помощью боли, голода или холода. Уж в чем, в чем, а в этом она не испытывала нужды в последнее время.

Но записать это, даже сам процесс печатания, было совсем другим делом.

Увидеть зло, записанное черным по белому, лицезреть собственный позор было гораздо хуже, чем только думать об этом, и паук это знал.

Поэтому, только поэтому, я должна была напечатать это на таком вот жалком компьютере, сидя на дне этого ужасного колодца.

Не исправляя орфографию (что раньше, в отвергнутых пауком прежних признаниях, Наоми всегда делала по какой-то, даже ей самой необъяснимой причине; возможно, по старой привычке, ведь она всегда заставляла Анук обращать внимание на орфографию), она дернула за веревку, которую охотнее всего накинула бы себе на шею, но, вероятно, тогда бы паук не стал тянуть ее наверх, как ведро, в которое она положила ноутбук.

С тех пор как компьютер исчез высоко вверху, в темноте над ее головой, ее тело снова начало чесаться.

Руки, шея, кожа головы.

Теперь Наоми была уверена, что написала пауку то, что тот хотел от нее услышать.

Голод, жажда, ленточный червь, постельные клопы – все наказания приобрели смысл, теперь она поняла это.