Авиатор - Евгений Водолазкин

– Сафьяновский…

И левое его опухшее веко не позволяло открыться глазу.

Стоял сегодня над могилой Терентия Осиповича и вспоминал, как славно он мне тогда помог. Какое все-таки точное нашел слово. Он лежал в двух метрах от меня – на пустячном, в сущности, расстоянии. Его могила была зажата между двумя рукотворными холмами и напоминала лодку среди волн.

Настя в прошлый раз подумала, по-моему, что я собираюсь его откопать. Собираюсь ли? Скорее всего, нет. Хотя раскопать его могилу, мне кажется, было бы не страшно. Не страшнее, чем видеть соловецкое копошение в могиле. Ну, и Терентий Осипович умерший не очень бы, наверное, отличался от живого: голова его и при жизни была похожа на череп. Да, я очень хотел бы его увидеть. Если бы можно было спуститься к нему на эти два метра, я бы спустился. Если бы он сказал мне оттуда: “Иди бестрепетно!”, – я бы пошел.

[Гейгер]

Иннокентию нужно срочно делать магнитно-резонансную томографию головного мозга. В нашей клинике томограф сломался, пришлось договариваться в другой.

Аппаратов в городе раз-два и обчелся. На каждый огромная очередь.

Попытался объяснить, кому именно требуется обследование. Кивали сочувственно. Объясняли, что запись на полгода вперед. Предлагали ускоренный вариант – четыре месяца. Как для человека, пребывавшего в заморозке. O, mein Gott…[10]

Дал триста долларов – записали на послезавтра.

[Иннокентий]

Какие-то странные вещи с памятью. Кратковременные провалы.

На утренней молитве просят Богородицу: “Избави мя от многих и лютых воспоминаний”, – и я прошу. Только мои провалы другой природы: временами я забываю, что́ минуту назад собирался делать.

А лютые воспоминания остаются.

Четверг [Настя]

Платоша записался в Исторический архив.

– Что, – спрашиваю, – ты там будешь искать?

– Своих современников.

– Я ведь тоже, – смеюсь, – твоя современница. Кто же тебе еще нужен?

А он не засмеялся.

– Да так, разные люди, – говорит, – в сравнении с тобой не очень важные. Мелкие свидетели моей жизни.

Я к нему прижалась, а он меня в лоб поцеловал. Люблю его поцелуи в лоб. Люблю и другие его поцелуи, но в этих есть что-то особенное – дружеское, братское даже. Это – то, чего чаще всего не хватает даже в самом хорошем любовнике. Теперь я понимаю, почему бабушка им так дорожила. И если разобраться, всю жизнь оставалась ему верна. А я люблю его не меньше. Раньше таких вещей не говорила ни себе, ни ему. Сегодня же перед тем, как ложиться спать, сказала. Стоя к нему вполоборота. Он положил мне руки на плечи и развернул к себе. Так мы стояли долго. Молчали.

Завтра ему делают томографическое обследование. Мне почему-то неспокойно.

Пятница [Иннокентий]

Сегодня была организованная Гейгером томография. Мои дела его не радуют (меня, правду сказать, тоже), и оттого мы здесь, в консультационном центре. Гейгер какой-то необычно торжественный. Говорит, что мы должны выяснить, каково мое состояние. Я замечаю, что мое состояние я давно промотал. Шутка выглядит как жалкое бодрячество. Гейгер не смеется. И никто из приставленных к томографу не смеется.

Перед тем как приступить к делу, меня спросили, нет ли у меня клаустрофобии. Что может сказать тот, кто столько лет пролежал в ледяном термосе? Интересно, что, как только меня об этом спросили, я засомневался. Сомневался, снимая обувь. Ложась на кушетку, тоже не имел ответа. Этот вопрос возникал передо мной впервые. И я ответил “нет”.

Когда же надо мной закрылась крышка и я с кушеткой стал медленно въезжать в какую-то трубу, подумалось, что надо было, наверное, сказать “да”. Слишком уж это напоминало перемещение гроба в крематории – показывали такое в одной из телепрограмм. И крышка аппарата сильно напоминала гробовую. Недаром врач просила меня закрыть глаза. Почему я их не закрыл?

Последним, что я видел, въезжая в трубу, было то, как врач скрылась за железной дверью. Железной! И мне в этой трубе не пошевелиться. Я представил себе, что должен был ощутить Гоголь, если правда то, что о нем рассказывают… Меня охватила тихая паника. Я срочно закрыл глаза. Вообразил над головой звездный небосвод. Стало легче. Что-то зажужжало, затрещало, потом затихло. Снова зажужжало. Умная машина снимала мой мозг. Уж она, миленькая, увидит, отчего у меня подворачиваются ноги и отчего я стал забывчив. Всё доложит, спокойно и беспристрастно.

Выехал из трубы. Зашнуровывая ботинки, видел, как Гейгер брал из рук врача снимок и смотрел его на свет. По лицу Гейгера было неясно, доволен он или нет. Попрощался и отбыл в свою клинику. Со снимком под мышкой.

[Гейгер]

Катастрофа.

Не знаю, как я сдержался при Иннокентии. Настоящая катастрофа – это стало понятно еще при беглом взгляде на снимок.

А внимательно всё рассмотрел в клинике – за голову схватился. Количество погибших клеток не поддается описанию.

Самое страшное – у меня нет ни малейшего представления о том, что стало непосредственной причиной отмирания клеток.

Конечно, в общем виде понятно, что заморозка, но – механизм? Каков конкретный механизм происходящего? Без внятного понимания этого невозможно никакое вмешательство.

А всё начиналось как “история успеха”…

После разморозки всё ведь было в полном порядке. Иннокентию, еще бессознательному, делали томографию. Тогда томограф был на ходу…

Важный вопрос: что говорить Платоновым?

Или не говорить? А если говорить, то обоим? Одному из них?

Кому?

[Иннокентий]

Был сегодня в архиве. Меня там чуть не с хлебом-солью встречали. Чувствуют, видно, со мной родство: я ведь и сам явление почти архивное. Поинтересовались, какой исторический период меня интересует. А меня не исторический период интересует – люди. Плюс еще звуки там, запахи, манера выражаться, жестикулировать, двигаться. Кое-что из этого я помню, а что-то ведь забыл уже. Точно забыл. Когда я это сказал, покашливали, улыбались. Думали, возможно, что я еще не до конца разморозился. Уточнили годы. Ну, говорю, примерно с 1905-го по 1923-й. Это если в Питере. А с 1923-го по 1932-й – на Соловках. Рыжего сотрудника по фамилии Яшин отправили в хранилище за “картонами”.

Картон – это большая коробка с архивными материалами. Их Яшин принес несколько, и они относились к разным периодам. В каждом из картонов лежала опись. Я открыл опись первого картона и утонул в ней. Там были перечни учреждений и списки их сотрудников, архивы канцелярий, распоряжения властей и даже подборки газетных вырезок. Поодаль продолжал стоять доставивший всё это Яшин, и я чувствовал затылком его сочувственный взгляд.