Монахини и солдаты - Айрис Мердок

Стул Гертруды снова скрипнул. Тим, думая, что она уходит, хотел встать. Но увидел, что она обходит стол, направляясь к нему, и снова сел.

Гертруда взяла другой стул и поставила рядом с Тимом, так что теперь они сидели, и довольно неудобно, бок о бок.

— В чем дело? — небрежно, почти грубо спросил Тим.

Это на грани, говорила себе Гертруда, она даже переступила ее. Села рядом, вплотную. Что делать, такой момент, она вынуждена, и насколько все сосредоточилось здесь, в нем? Все, что необходимо, здесь, снаружи ничего не осталось, и ей нужно действовать, сделать что-то. Прикоснуться к нему, но как? Голова кружится, руки-ноги не слушаются, будто ее разобрали по частям и потом собрали неправильно. Не глядя на Тима, она чуть повернулась к нему и непринужденным жестом положила руку на стол.

Тим схватил ее руку и стал целовать. Робко, нежно, почтительно, блаженно, жадно, будто ел священную манну.

— Люблю, — сказал он.

— Наверное, и я люблю тебя.

Тим поднял ее руку к глазам. Снова возникло ощущение невероятной испепеляющей вспышки света. Он опустил ее руку на стол и немного отодвинулся вместе со стулом. Тяжело дыша, рванул ворот рубашки. Сказал:

— Гертруда, вы имеете в виду не то, что я. Вы не поняли. Ничего не случилось. Все в порядке. Вы выпили, я выпил. Находиться здесь вам стоило немалого нервного напряжения. Пожелаем сейчас друг другу покойной ночи. А завтра просто помашем рукой на прощание. Мы были хорошими товарищами, как вы сказали. Я вам очень благодарен. Так не позволяйте моему глупому объяснению все испортить. Да, я люблю вас, простите, что повторяю это. Но вы не обязаны что-то отвечать, проявлять любезность.

— Это не любезность, глупый, — сказала Гертруда. — Но вероятно, ты прав, и нам следует распрощаться, и отправиться спать, и… протрезвиться, и…

Но они продолжали сидеть, в восторге, в ужасе, учащенно дыша, не двигаясь, словно прикованные. Лица страшно серьезные, как у людей, ожидающих известия о том, что казнь совершилась. И в то же время казалось, что оба что-то лихорадочно обдумывают. Тим налил себе еще. Развернул стул параллельно столу и смотрел на профиль Гертруды.

Гертруда сидела, не сводя взгляда с мунковских святых девушек на мосту. Нужно поцеловать его, говорила она себе, нужно. Она вся дрожала. Чувствовала, как горят ее щеки, чувствовала на себе его взгляд. Она тоже развернула стул и оказалась с ним лицом к лицу. Их колени соприкоснулись.

Тим неуклюже обнял ее, одна рука легла на талию, другая на плечи, и привлек к себе. Он увидел близко ее сияющие, изумленные глаза, влажные губы. Они встали. Дальше было просто. Тела их слились, руки стиснули друг друга, глаза закрыты. Наконец Тим чуть отстранил ее и прильнул долгим нежным поцелуем к ее губам. Затем отпустил, она сделала шаг назад, и мгновение они стояли в странном тихом смущении. Гертруда одернула платье.

— Тим… я иду спать… и не хочу тебя снова увидеть этой ночью… побудь здесь немного. Утром мы поговорим. Покойной ночи.

Тим поклонился ей как-то странно, как никогда раньше не кланялся. Она ушла. Он сел, допил бокал. Посмотрел в черное блестящее незашторенное окно и увидел в нем свое отражение: одиноко сидящего мужчину. Он заправил рубашку в брюки, застегнул пуговицы и оглядел себя. Древние молчаливые скалы, думалось ему, смотрели на нас в окно. Все боги и демоны долины могли бы толпиться у окна и наблюдать за нами. Возможно, так оно и было. Она напилась, бедняжка, утром будет меня ненавидеть. Но до утра далеко. Он выпил еще. Голова кружилась, перед глазами все плыло, продлевая состояние вполне понятной эйфории. Он слышал шаги Гертруды наверху. Затем наступила тишина. Он наконец встал из-за стола, выключил лампу и быстро и спокойно направился к себе.

Он думал, что всю ночь пролежит без сна, однако мгновенно уснул сном хорошо потрудившегося человека. Словно провалился в глубокий колодец темного восторга без видений. Гертруда тоже думала, что не уснет, и тоже ошиблась. Она быстро уснула, и ей приснилась Анна.

Тим Рид проснулся. Он лежал на спине. Светило солнце, пела птица. Сначала показалось, что он у себя на чердаке над гаражом, там стояли рядом деревья маленького садика, и на них часто пели птицы. Он лежал и слушал птицу, купаясь в глубоком пронизывающем потоке счастья. Он отметил это ощущение счастья и то, как оно необычно, изумительно. Захотелось снова уснуть. Тут его как ударило: он во Франции. Потом: Гертруда.

Он сел и опустил ноги на пол. Прислушался. Тишина. Отчаянно торопясь, вскочил и на цыпочках проскользнул в ванную комнату. В спальне Гертруды была своя ванная, так что он не опасался столкнуться с ней. Он принял душ, побрился, почистил зубы, бесшумно вернулся к себе и оделся. Поток счастья превратился в поток откровенного страха. Он должен выяснить, должен узнать. Но боже мой, Гертруда, наверное, еще спит! Он снова прислушался. Тишина. Он причесался. Его чуть не тошнило от нетерпения и ужаса.

Он подошел к окну. Гертруда в платье цвета кофе с молоком стояла на маленьком лужке среди крохотных голубых цветов, глядя на скалы, чьи обращенные к дому склоны были еще темны, хотя солнце, светившее из-за их спин, уже заливало долину.

Тим не стал звать ее. Он бросился вниз, едва не упав на ступеньках, и кратчайшим путем — наружу через арку гостиной, через террасу. Гертруда повернулась навстречу ему. Он пошел к ней, путаясь в траве цветущего луга, потом остановился, протягивая к ней руки.

— Гертруда…

— Да-да, все хорошо.

— Что хорошо, о чем ты?

— Это еще здесь.

— О боже!.. — сказал Тим. И потом: — Но что еще здесь, что ты имеешь в виду под этим?

Утро прошло в совещании. Это слово, «совещание», как нельзя лучше отражает необычайно напряженный, осторожный разговор, который произошел между ними под председательством Гертруды. По ее настоянию не было ни поцелуев, ни объятий, но от этого воздержания спокойствие их разговора было ничуть не менее вибрирующим. Они сидели не в самой гостиной, но друг против друга за столиком в тени сводчатого прохода. О завтраке и не вспоминали.

Они разговаривали, заглушая кажущейся ясностью слов молчаливый хаос невероятного страха. Обоим хотелось успокоить, подбодрить друг друга, сказать: «Все хорошо». В то же время оба были странно, почти стыдливо осторожны, мучительно рассчитывали время, не желая ни слишком торопиться, ни слишком медлить, ни сказать что-то обидное, или возмутительное, или бестактное, или неуместное. Их одолевали глубочайшие душевные сомнения: правильно ли они понимают мысли или желания друг друга. Моментами они запинались и не слышали другого, погружались в ужасное молчание, смятенно глядя через стол. Они должны были понять, что произошло, или пусть пока не понять до конца, не объяснить или уяснить, но просто сделать это возможным, оплетя его сетью обыкновенных слов. И они спорили, едва ли понимая, о чем спорят.

— Прекрасный был миг, когда ты вдруг появился из сумерек в тот, первый, день.