Армен - Севак Арамазд

— Послушай, ты оглох или ждешь, что я пошлю за тобой ангелов?..

Резким движением Чаркин вынул из кармана тяжелую связку ключей и стал нетерпеливо подбрасывать ее на ладони.

Армен заставил себя встать и, держась за стенку, как ребенок, еще не научившийся ходить, или изнуренный чахоткой старик, еле передвигая ватные ноги, двинулся к выходу. Когда он наконец вышел и прислонился к притолоке, ему показалось, что в одно мгновение пролетели тысячелетия и он, точно проснувшись после долгого кошмарного сна, испытал неожиданное чувство. В глазах потемнело, голова приятно закружилась, и его охватило сладкое блаженство забвения…

«Свершилось…» — услышал он отголосок далекого незнакомого голоса.

Истерзанный вид Армена — разбитое, заплывшее лицо, слипшиеся от крови волосы, одежда, разодранная так, что свисавшие клочья едва прикрывали тело, — смутил Чаркина, надменно-холодный блеск его глаз неожиданно померк. Он поспешно отвернулся, вытащил из кармана большой белый платок и стал долго и обстоятельно вытирать пот на лбу и шее. Потом нарочито глубоко вздохнул, сложил платок вчетверо и неожиданно бросил его Армену.

— Возьми, — сказал не глядя, — вытри лицо.

Армен остался стоять неподвижно. Платок упал между ними в оставшуюся после дождя грязную лужицу. Чаркин какое-то время растерянно переминался с ноги на ногу и беззвучно шевелил губами, но вскоре лицо его приняло прежнее свирепое выражение.

— Три дня назад ты сбежал от меня, — сказал Чаркин, заложив руки за спину. — Думал, так легко и просто улизнуть?

— Я… не сбежал, — еле выговорил Армен, — меня отпустил Ски…

— Ски-и, — насмешливо протянул Чаркин и усмехнулся. — Какой Ски? Я теперь Ски! Неужели ты такой болван, что не понимаешь простых вещей? — возмутился он.

— Я… ни в чем… не виноват… — каждое слово теперь давалось Армену с невероятным трудом.

— Думаю, ты отдаешь себе отчет в том, какую совершил ошибку, оказав сопротивление представителям власти?

— Но… они… меня оскорбили…

— Никто тебе ничего не сказал и пальцем не тронул, — перебил Чаркин тоном, не допускающим возражений. — Ты лжешь, чтобы избежать ответственности.

— Как? — поразился Армен. — Да посмотрите на меня!..

— Молчать! — взревел Чаркин, теряя терпение. — Держи язык за зубами, иначе тебе же будет хуже!

Армен молчал. Он смутно чувствовал, что где-то в чем-то допустил роковую ошибку, но какую именно — догадаться не мог. Раскрыв рот, он с младенческим изумлением смотрел на Чаркина, но видел не его — в лунном свете он воспринимал лишь колючий блеск звездочек, украшающих его погоны.

— Ладно, — многозначительно махнув рукой, сказал Чаркин, на его неподвижном лице мелькнула непроницаемая улыбка и тут же исчезла.

У Армена было такое чувство, что Чаркин повсюду его преследовал. Он отвел глаза, и внезапно его охватило смутное, тяжелое сознание вины…

— Три дня назад ты был в Хигдиге, — раздельно, внушительным тоном произнес Чаркин, рассеянно глядя по сторонам, а затем внезапно впившись глазами в Армена.

Застигнутому врасплох Армену показалось, что его ударила и испепелила молния. Он сразу все понял.

— Да, — сказал он тихим, безразличным голосом, бессильно опустив голову. — Я искал… работу…

— Ты был в Хигдиге также ровно двадцать три… — Чаркин посмотрел на свои роскошные наручные часы, — нет, уже перевалило за полночь… значит, если быть точным, ровно двадцать четыре дня назад.

— Я там был впервые… — возразил Армен, чувствуя, что задыхается. — Старуха… которая пирожки продавала…

— Эта твоя старуха отошла в мир иной, — злорадно усмехнувшись, ввернул Чаркин. — Лучше не морочь голову и признайся. Думаю, ты прекрасно знаешь, в чем тут дело. — Вздернув подборок и прищурившись, он взглянул на небо, где предательски ярко светил полумесяц, и по лицу его пробежала тень.

— Не знаю…

— Знаешь, — неожиданно спокойно сказал Чаркин. — Об этом знают даже младенцы… — он осклабился, и глаза его алчно блеснули.

Армен впервые обратил внимание на то, что Чаркин еще ни разу не назвал его по имени, словно он для него совсем не существовал.

— Крестьяне Хигдига тебя опознали, — продолжал Чаркин, — но еще важнее, что ты сам рассказал об этом во всех подробностях…

— Кому? — опешил Армен.

Чаркин не ответил.

— Кому? — повторил Армен, судорожно проглотив слюну. В ноздри ему словно ударил запах разлагающегося тела, и лицо его болезненно сморщилось.

— Саре Семьянка, — медленно и торжественно произнес Чаркин и многозначительно улыбнулся. — Думаю, ты должен знать ее довольно хорошо…

У Армена кровь застыла в жилах. Луна снова скрылась, дворик затопила мгла. Словно взломав невидимые двери, темнота хлынула во все углы, проникла во все предметы, похитила их и спрятала в только ей известных местах. Ночь полностью вошла в свои права.

— Иди вперед! — откуда-то совсем рядом прогремел в сумраке хриплый бас Чаркина. — А там видно будет…

Еле волоча ноги, Армен молча двинулся к калитке, Чаркин последовал за ним. Армен уже не ощущал ни собственного присутствия, ни присутствия Чаркина, словно оба они слились с чернотой ночи и исчезли. Единственное, что еще оставалось в мире и что дышало, было безмолвие. Выйдя из дворика, Армен на секунду остановился и оглянулся…

Ему было пять лет, когда он в первый раз увидел Семь Родников — гору своей мечты. Он очень удивился, обнаружив вместо семи бьющих из-под земли родников всего-навсего один, да и тот пробивался на свет из самых глубоких недр горы и прятался под громадным утесом, так что со стороны вообще не был заметен. Это был маленький и чистый бассейн, в котором неподвижная и прозрачная вода удивительным образом не убывала и не прибывала, хотя ею пользовались все — люди, животные, насекомые, травы и даже обросшие мхом камни, чей холодный и влажный дух постоянно витал в воздухе. Он сорвал семь красивых цветков, чтобы подарить роднику в следующий раз: ему казалось, что подарок обязательно должен быть принесен издалека. Одной рукой держась за мамину руку, а в другой зажав цветы, он возвращался домой. На спине у матери был большой узел с самыми разными лекарственными травами, из которых она готовила снадобья от всевозможных недугов. Небо было затянуто хмурыми тучами, быстро темнело, в лицо им дул холодный, пронизывающий ветер. Он оглянулся: в сумерках высилась гора, сосредоточенная и молчаливая, словно погруженная в свои бесконечные думы. Мать беспокойно потянула его за руку, и он услышал ее тяжелое усталое дыхание. Вверху, на краю обрыва, смутно маячил одинокий платан, и шорох его листьев, сливаясь с воем ветра, отзывался гулом в глубоком ущелье. Он все чаще и чаще боязливо прижимался к матери, мешая ей подниматься по тропе. «Потерпи, сынок, — то и дело повторяла она. — Вот доберемся до платана, он нас укроет». Когда платан был уже близко, совсем близко, вокруг неожиданно установилась необычная тишина, в которой словно слышался какой-то таинственный шепот, отчего он весь покрылся мурашками. А потом небо над ними со страшным грохотом раскололось, буря исполосовала его сверкающими огненными зигзагами, и где-то совсем рядом с ними ударила в землю молния, сопровождаемая оглушительным громом. Мама бросила свою ношу, испуганно вскрикнув, прижала его к себе и бросилась на землю, в следующее мгновение вспыхнул ослепительный белый свет и снова раздался грохот грома, после чего резко запахло горящей древесиной. В какой-то момент из-под руки матери он увидел, что платан охвачен огнем, потом мать теснее прижала его к себе, исчезла и эта щелка и наступила кромешная мгла. Спрятав голову на груди матери и затаив дыхание, он слышал, как ливень хлещет по ее спине, тогда как ему было и тепло, и сухо. Когда вокруг снова установилась тишина, мать, тяжело охнув, подняла его с земли. В сумерках могучий платан стоял целый и невредимый, казалось, крона его стала даже гуще, чем была, и он понял, что молния подожгла дерево, а ливень погасил бушующее пламя. Это было похоже на игру, и у него отлегло от сердца. Но мать, бросив взгляд на сына, пришла в ужас: он был бледен и почти не мог говорить. «Страх поразил моего мальчика! — переполошилась она. — Идем скорее назад, к Семи Родникам…» Только тут он заметил, что рука его пуста, цветы исчезли, но ладонь еще хранила о них горячее воспоминание, а ноздри — их нежный аромат. «Цветы… — захныкал он, — мои цветы пропали…» Он вырвал ладошку из руки матери, стал на четвереньки и начал их искать в темноте. Оказалось, что их разметало во все стороны, он нашел их по запаху, собрал по одному, но его самого любимого цветка — бессмертника — не было, и он горько заплакал. «Перестань!» — не выдержала мать, схватила его руку и потащила за собой в сторону горы. Небо очистилось и все было усеяно яркими звездами; казалось, они устроили там веселую пирушку — перекликались друг с другом, смеялись, пили прохладное вино ночи. Но его ничто не радовало, он горевал о потерянном бессмертнике, ему казалось, что тот зовет его из темноты, зовет и не может найти. Когда они подошли к утесу, мать наклонилась к нему и шепотом сказала, что теперь он не должен оборачиваться и говорить, а должен хранить молчание. По узенькой тропе он на ощупь следовал за нею, и чем глубже уходили они под каменные своды утеса, тем плотнее становилось леденящее душу безмолвие. Неясные контуры камней походили на гигантских нахохлившихся орлов, бдительно стерегущих родник. Но они, по-видимому, хорошо знали маму и не чинили никаких препятствий. Вот и родник: просторная пещера с удивительным арочным входом, в глубине которой расположен маленький бассейн. У края бассейна возвышался идеально круглой формы каменный столб с гладкой поверхностью. В темноте он искрился, словно внутри у него горел некий таинственный огонь, отблеск которого ложился на воду, и она блестела подобно глубокому и чистому зеркалу. Опустившись на колени, мать трижды поклонилась роднику, потом повернулась к каменному столбу, наклонила голову и стала быстро-быстро шептать молитву. Голос матери отзывался в пещере тихой мелодией. Кончив молиться, мать трижды поклонилась столбу и жестом велела сыну положить цветы к его подножью. Он робко стал на колени и осторожно, по одному, положил цветы на указанное место, мысленно пересчитав их в уме. Седьмого цветка, бессмертника, не было. Он ужасно огорчился и с губ его еле слышно сорвалось: «И я…»