Армен - Севак Арамазд

Вернувшись в домик, Армен поставил ведро в уголок, а сам уселся рядом, опершись спиной о стену. Вонь, оставшаяся после пьянки, не проходила. Он немного подождал, потом достал из тайника рюкзак. Сунул в него руку, пальцами нащупал маленькую свечу, которую мать положила в последнюю минуту. Зажег ее, чтобы развеять сумрак и смрад. Какое-то время не мигая смотрел на крохотный огонек, чей ясный, бесхитростный свет вместе с запахом потрескивающего воска, казалось, обращает в пепел его мысли и тревоги: точно одержимые бросались они в пламя и гибли. Когда свеча догорела и в темноте остался только ее аромат, Армен почувствовал страшный голод. Порылся в карманах — пусто. Вспомнил, что все деньги отдал старушке-уборщице.

— Это было глупо… — проворчал он, хотя странным образом испытал радость, избавившись наконец и от денежной проблемы. — Так даже лучше… — Он облегченно вздохнул.

В пакете, где были продукты, Армен обнаружил три кусочка высохшего хлеба и стал торжественно и обстоятельно жевать, смакуя каждую крошку, точно ел в последний раз. Потом, наклонившись, выпил воды из ведра, а когда выпрямился — оказался один на один с беспредельным одиночеством и ужаснулся: единственным признаком жизни было его сердце, беспокойно стучавшее в темноте. Он подтянул ноги, сжался и уставился в темный потолок. Он потерпел полный провал. И им овладела горькая решимость. Что бы ни было, необходимо определиться. Для этого надо трезво, без эмоций обдумать положение, и все опять войдет в прежнее русло. Следует все начать заново, с нуля, с самого начала.

— Значит, так… — сказал он, однако продолжить не смог, потому что моментально возник вопрос, что считать началом. Немного подумал и убедился, что начало найти невозможно, им может стать любое движение, мысль или слово. Перед ним возникли все пройденные им мутные реки, густые леса и бескрайние степи, ветер и полумрак, огромные стаи черных ворон и их резкие, зловещие крики в пустынном небе. И картины, лица, эпизоды, словно в леденящем сне, стали сменять друг друга, не останавливаясь ни на секунду. Вдруг из глубины всего этого выплыли и неподвижно застыли отец и мать — бок о бок, точно на фотоснимке. Грустно глядели они на него — на свою последнюю надежду, и сердце Армена словно кануло в пустоту. Он почувствовал такой жгучий, гнетущий, нестерпимый стыд, что ему захотелось провалиться в преисподнюю, умереть, исчезнуть с лица земли. Он спрятал лицо в ладонях и увидел себя сидящим на развалинах отчего дома, над которым кружится удушающий пепел. Он стал бормотать извинения, умолял родителей о снисхождении, всей душой понимая, что даже его дыхание, его речи, его взгляды — смертный грех, чудовищное преступление, что он недостоин жить. «И сейчас, сейчас… в эту самую минуту… я… снова… думаю о себе, только о себе…» — молнией пронеслась мысль, и ему показалось, что сознание безвозвратно покинуло его, медленно воцарилась пустота, и он возник из этой пустоты неким плоским, расплющенным животным, которое, неощутимо перебирая ногами, поднимается по его лицу к глазам. На миг Армен застыл в недоумении, а затем изо всех сил ударил себя по щеке — большой паук свалился ему на грудь, чуть переждал, спрыгнул ему на руку, оттуда на пол и скрылся в темноте…

— Довольно!.. — вне себя глухо вскричал Армен. — Ухожу, куда глаза глядят!..

Он стремительно вскочил, схватил свой рюкзак и опрометью выбежал из домика. Как в лихорадке, проскочил двор, хлопнул калиткой и тут же растянулся в полный рост. Встал, недовольно ворча: наплечный ремень рюкзака зацепился за опорный столбик калитки. Освободив ремень, он осторожно повесил рюкзак на плечо, однако в нерешительности остановился: небо и земля были погружены в одинаково непроглядную тьму. Идти ему некуда: он может всего лишь повторить пройденный путь в обратном направлении… Понурив голову, он вернулся, бросил рюкзак в угол и улегся на полу, закинув руки за голову.

Назойливо жужжа, в домик ворвался какой-то жук и начал кружить в темноте. Армен пожалел, что вернулся. Наконец жук приземлился на потолке: по всей вероятности, он еще раньше облюбовал там какое-то место между досками и устроил себе жилище. Жуку было безразлично присутствие человека, он заранее определил свои действия. Вполне возможно, что никакого жилья у него здесь не было, возможно, это всего лишь бродячий жук, ищущий, где бы ему приткнуться. Но действовал он четко и целенаправленно, и эта целенаправленность удивила Армена. Он позавидовал жуку.

— Хм… Почему мне ничего не удается? За что ни ухвачусь — обрывается вместе с корнями, — пробормотал он желчно, глядя в потолок и чувствуя, что после того, как жук устроился на ночлег, в домик вернулась тишина. — Может быть, я сам виноват, может, именно я и стою на пути к собственной удаче, сам не хочу, чтобы у меня что-то получилось… — Он вспомнил свое неуместное легковерие и ничем не оправданную, беспечную расточительность. — Но чего я не сделал и что сделал не так?

Он занялся самобичеванием, потом перекинулся на других, но вскоре понял, что обвинять себя или других — в сущности, одно и то же и ничего не меняет…

В дальнем углу послышалась какая-то возня, потом последовал слабый жалобный писк, и опять все смолкло. Видимо, чего-то между собой не поделили мыши. Немного погодя он отчетливо услышал другой звук: мышь с лихорадочной поспешностью что-то грызла: хрумп-хрумп-хрумп… Какое-то время Армен внимательно вслушивался в этот звук, стараясь уловить его малейшие модуляции. Звук гулко отдавался в непроглядно-темном безмолвии пустого домика, и ему показалось, что он идет у него изнутри, что эта незримая мышь сидит в нем самом, и грызет, грызет, беспрерывно, бесконечно, и все вокруг — и внутри него, и снаружи, весь мир, вся вселенная — наполнены этим звуком. И это было именно оно — то непостижимое, неведомое, что с такой неумолимой последовательностью мучило его, грызло ему душу…

— Грызи, грызи, посмотрим, до чего ты догрызешься… — шепнул Армен, обращаясь к мыши, и в ту же секунду подумал, что она, по всей вероятности, грызет рюкзак. Хотел встать, но передумал и махнул рукой: в конечном счете, мышь добросовестно выполняет свою работу: одну за другой перегрызает те нити, что пока еще связывают его с этой жизнью…

Воздуха не хватало. Армен почувствовал, что задыхается.

— Еще и эта духота! — вспылил он. — Все будто сговорились меня доконать…

Но вдруг, точно клубами дыма, его окутала приятная дремота. Скрестив руки на груди, Армен закрыл глаза, вспоминая, как иногда в детстве он притворялся мертвым: неподвижно вытягивался и задерживал дыхание, что приводило мать в ужас. Потом, когда он, не выдержав, открывал глаза и заливался смехом, ему было приятно наблюдать, как страх матери уступал место вздоху облегчения. В ту же минуту из глубины прожитых годов он услышал тонкий печальный крик и с нежной грустью вспомнил, как пас у себя в горах телят и овец и как иногда обнимал единственного принадлежавшего их семье козленка и кусал его за ухо. Тот отбивался, пытаясь вырваться, и так жалобно блеял, что Армену становилось совестно, и он тут же отпускал козленка, поцеловав его мокрую мордочку…

Повернувшись спиной к стене, он положил голову на вытянутую руку и снова закрыл глаза, но сон не приходил. В щели дощатого пола дул пронизывающий ветер, усугублявший неудобство и жесткость ложа. «Теперь еще этот ветер…» — недовольно проворчал Армен и, вздохнув, повернулся на другой бок, но уснуть все равно не удавалось. Он стал беспокойно ворочаться, однако ни одна поза не казалась ему удобной: то локоть ныл, то колено, то бок. Он болезненно ощущал свое тело, каждую его часть — с головы до пят. Раздраженно поджав губы, перевернулся на спину — и неожиданно успокоился. Снова скрестил на груди руки и замер. И в тот же миг волна горечи, похожей на давнюю детскую обиду, захлестнула его душу, и он почувствовал, что жизнь обманула его, не сдержала своего слова: ведь в самом начале, давным-давно, она посулила, что все будет хорошо, все будет светло, чисто, прекрасно, а вместо этого подсунула ему ничтожный, мелочный, тусклый мирок, бросила в бессмысленный круговорот, а в качестве награды дала нескончаемую череду нелепых страстей, хлопот, переживаний… «Но ведь ты обещала, — с ребяческой обидой прошептал он, глотая слезы. — А что ты со мной сделала! — Боль невозвратимой потери сжала ему сердце, и мир, превратившись в тяжелую бесформенную тень, склонился над ним и разглядывал его лицо зияющими провалами глазниц. — Я… умру… я не выдержу…»