Майский сон о счастье - Эдуард Русаков

– А мне кажется, что у меня все получится, – оптимистично возразил я. – И зря ты так убиваешься. От этих денег нам счастья все равно бы не было…

– Да что ты понимаешь в счастье? Разве ты хоть чуточку постарался сделать меня счастливой? Ты бы хоть со мной посоветовался, – причитала она, – хоть бы спросил меня – согласна ли я… Значит, я для тебя – никто? Тебе важнее чужие бродяги, чем родная жена? Ну, спасибо, Вадичка… за любовь и заботу спасибо тебе…

– Да не убивайся ты так, – попытался я ее утешить, – я же не все деньги на этот приют потрачу, останется и для тебя…

– Что – останется? Место в приюте останется? – взревела Надежда, и ее одутловатое лицо покрылось красными пятнами. – Отдельная палата? С душем и туалетом?

– А что… это, между прочим, неплохая идея… – И я призадумался.

– Да ты, я смотрю, совсем рехнулся! Я на тебя в суд подам! Вот увидишь! Потребую учредить опекунство! Тебя признают недееспособным и невменяемым… Ты же псих! Псих!

– Ничего у тебя не получится, Надя, я совершенно нормален. Впрочем, поступай как хочешь.

Все мои приятели и знакомые тоже были изумлены, узнав о моем «абсолютно идиотском» плане. Бедствующие братья-писатели осаждали меня собственными идеями и прожектами: один предлагал открыть большое издательское товарищество «Саяны», другой – выпускать журнал местных авторов «Сибирские зори», третий лез с проектом многотомной «Библиотеки сибирской литературы», один из первых томов которой, конечно же, должен быть посвящен творчеству самого автора этого проекта, плохонького прозаика-деревенщика, типичного «жертвы перестройки».

А престарелая вдова классика, Таисья Петровна Загадова, узнав, что я намерен отказаться от места смотрителя квартиры-музея по причине внезапно обрушившегося на меня богатства и собираюсь открыть приют для бомжей, не особенно удивилась. Правда, она поначалу слегка обиделась, что я хочу покинуть такую «почетную работу», но тут же, немного подумав, сообразила, что эта халявная синекура недолго будет оставаться вакантной – «свято место пусто не бывает». Потом она вдруг торжественно заявила, что я должен, я просто обязан назвать планируемое богоугодное заведение именем ее великого мужа, бессмертного классика сибирской литературы Трофима Загадова.

– Но, извините… – смутился я. – При чем тут Трофим Денисыч?

– Как – при чем?! – возмутилась благородная вдова, трясясь всем своим ветхим телом. – Своим творчеством Трофим Загадов проповедовал идеалы добра, гуманизма и милосердия! И как было бы замечательно, если бы ты, Вадим, в знак глубочайшего уважения к его памяти, дал этому приюту имя Трофима Загадова!

– Ну, не знаю… – промямлил я. – Мне кажется, Трофиму Денисычу славы и так хватает…

– Уж не завидуешь ли ты ему? – И вдова вонзила в меня свой пронизывающий взор.

– Вот еще! – возмутился я, а про себя вдруг подумал, что, конечно же, да – завидую, еще как завидую! – но вовсе не его славе, и не его сомнительному таланту, а совсем другому – огромной жизненной силе, могучей витальности, коей был наделен Загадов. Тут же вспомнились некоторые детали, о которых я никогда никому не рассказывал, да, наверное, никогда никому и не расскажу. Например, о том, как однажды мы с ним вдвоем прогуливались по загородной березовой роще – и Загадов остановился, чтобы помочиться. Справив малую нужду, он вдруг постучал своим большим членом по нежному стволу березы, а в ответ на мой удивленный взгляд ответил: «Надо, надо брать силы от матушки-природы!» В другой раз мы, помнится, переходили вместе с ним через улицу, и я, учитывая преклонный возраст спутника, взял его под руку, – но Загадов тогда (а было это примерно за полгода до его смерти) возмущенно оттолкнул мою руку и фыркнул: «Чего ты меня, как старца, под ручку? Я еще баб деру!..» И ведь он не врал, не хвастался. Точно знаю нескольких милых дам (среди них было и трое замужних), которые охотно и регулярно дарили свои ласки живому классику. Кстати, Таисья Петровна тоже все это знала, но особенно не переживала, ибо всегда была уверена, что «Трофимушка» никуда от нее не денется – ведь он же во всем от нее зависел. Она даже после его смерти продолжала хлопотливо о нем заботиться.

– А еще я абсолютно уверена, – не отставала настырная вдова, – что присвоение приюту имени Загадова поспособствовало бы и популяризации твоего имени, Вадюша, и продвижению твоих книг, – да-да! не спорь! – твоих книг на издательский рынок…

– Ух ты, – поразился я, – а давно ли вы, Таисья Петровна, стали разбираться в рыночной конъюнктуре?

– С волками жить, по-волчьи выть, – заметила мудрая старуха. – И еще. Ты поступил бы, наверное, очень разумно, Вадя, если бы объявил публично о том, что лучшие места в твоем приюте будут предоставляться бедствующим писателям – запойным поэтам, бездомным прозаикам, престарелым и тяжело больным литераторам… всем тем, кому в наше время особенно тяжело живется.

– Что ж, это – хорошая мысль, – согласился я. – Хотя, конечно, двери «Ночного причала» и так будут открыты для всех страждущих, но особенно широко они распахнутся для несчастных моих собратьев по перу. Они даже смогут выпускать свою собственную газету, которая так и будет называться – »Ночной причал»!

– Ну, вот видишь, – заулыбалась золотыми зубами вдова классика, – ум хорошо, а мой ум лучше. И все-таки, Вадя, я очень тебя прошу – подумай над тем, чтобы дать приюту имя Трофима Денисыча…

– Подумаю, подумаю, – пообещал я, хотя про себя твердо решил, что уж если «Ночной причал» и будет когда-нибудь носить чье-то имя, то, конечно же, это будет только мое… мое!.. мое имя!.. Но с этим спешить не стоит. Не сам же я буду давать приюту свое имя – пусть это сделают благодарные потомки… потом! потом! когда-нибудь!.. после моей смерти… И вот тогда мы посмотрим, кто более достоин славы – ваш протухший «классик» Загадов, или ваш покорный, о, слишком покорный слуга!.. Ведь не думаете же вы, Таисья Петровна, что я был счастлив, работая смотрителем вашего дома-музея? Нет, не так уж мне было приятно ежеминутно осознавать себя гнидой, молью, раздавленным величием вашего бессмертного муженька…

Ничего этого вслух я, конечно же, не сказал.

– Кстати, Вадя, – заметила вдруг вдова классика, – а ведь ты в тот раз был прав…

– Насчет чего?

– Насчет запаха из-под пола… Я и сама стала чувствовать – а потом позвала соседа Володю, он половицы поднял – а там крыса дохлая!

– А я вам что говорил? Вы бы еще стены проверили – может, у вас там еще кто-нибудь замурован…

– Типун тебе на язык!

Много сил и времени пришлось потратить на утрясание и согласование всевозможных бумаг. Куда только я не ходил, с кем только не консультировался… В УВД поначалу меня не хотели и слушать – они боялись, что я навешаю на них реализацию этого проекта, а в ментовской памяти свежи еще были воспоминания о приемниках-распределителях советской эпохи, возрождать которые у них не было никакого желания. Но когда я их успокоил, что все беру на себя, и оплачивать все расходы намерен щедро и из собственного, а не государственного дырявого кармана, то в глазах эмвэдэшников затеплились добрые огоньки, и с их стороны последовали заверения в будущей горячей поддержке, разумеется, небескорыстной.