Государева охота - Елена Арсеньева

Да, кажется, прав был де Лириа, не раз упоминавший в своихдонесениях о безудержной ненависти «туземных варваров» ко всем иностранцам! Ноколи так, это более чем смешно, называется, своя своих не спознаша!

Тут последовало несколько таких, ударов, от которых Алексусделалось уже не до смеха. Он не помнил, сколько это длилось, совершеннораздавленный беспрерывной болью, и ощущением собственного бессилия, и этойназойливой мыслью: «Забьют, забьют до смерти! Своего!» Но ему даже звука недавали издать, он слова не мог вымолвить — все тонуло в стонах и хрипах.

И, словно подтверждая его догадку, один из пыхтящих, сопящихголоворезов вдруг заговорил. Нет, не с Алексом — с кем-то из своих:

— Живой еще? Точно, живой, шевелится. Чего с нимделать, сударь, полоснуть по брюху али удавочкой обвить? А может, попинать еще?

Краешком замутившегося сознания Алекс отметил, что голоскажется ему знакомым... точно, да ведь именно этим крикливым, неряшливымговорком его поразил каких-то полчаса назад услужливый московит, указавшийкалиточку в кремлевской стене — для сокращения пути доброго барина.

Изрядно же сократил Алексу путь этот непрошеный Вергилий —прямиком к смерти подвел! Знать, какой-нибудь воровской пособник, которыйзаманивает таких вот доверчивых, богато одетых простаков в ловушки, на потеху ирасправу своим сотоварищам. Ну а потом, когда ватажники вдоволь почешут кулаки,кто-то среди них изображает роль римлян, сидевших в Колизее и глазевших нагладиаторские бои. Зрители либо опускали большой палец, либо поднимали его,знаменуя смерть и жизнь несчастных. Ну и что решит «римлянин», которого убийцапочтительно назвал сударем? Наверное, это их атаман. Какой приговор он вынесет?

Да убьют его, конечно. Мертвого грабить сподручнее!

Предчувствие близко подступившей смерти вдруг отрезвилоАлекса, подобно тому как пропойцу отрезвляет ведро ледяной воды, опрокинутое наголову. Но не страх овладел всем его существом — изумление переднесправедливостыо и нелепостью свершившегося.

Господи, да как же это так?! Спастись от записного убийцыНикодима Сажина и его кровавого пособника Савушки, избавиться от поганойМаврухи, чтобы пасть жертвой шайки уличных грабителей? И снова проскользнула таже мысль, что посещала уже Алекса совсем недавно: было ли это нападениенаписано на роду сеньору Хорхе Сан-Педро Монтойя, то есть пожинает ли Алекс плоды,уготованные его предшественнику, или он сам уже успел переписать страницу вкниге судеб? Если так, это означает: убийцам нужна жизнь именно его, АлексаВалевского, в прежние, незапамятные времена родившегося в деревушке подСмоленском и от роду звавшегося Алексеем Леонтьевым?

Он вдруг вспомнил историю, слышанную еще в самом раннемдетстве, но прочно запавшую в память. Это была история о ратнике, который укралу товарища его смертную рубаху, кою тот собирался надеть перед тяжкимсражением, — украл потому, что у самого не было чистой сорочицы, а вгрязной представать пред Богом как-то неловко. Украл, да... Сотоварищ, которомупришлось сражаться голым по пояс, остался жив. А вор получил в грудь стрелу. Иникто не расскажет, никто не узнает, принял ли он свою погибель — или чужую,назначенную непременно носителю этой смертной рубахи?

— Как быть, сударь, чего ж молчите? — сновауслышал он говорок московита.

Опять это словечко! Избивавший Алекса человек спрашивал, чтоделать дальше, у какого-то «сударя»... Не значит ли сие, что попался Алексвовсе не грабителям? Не значит ли сие, что какой-то неведомый человек нанялразбойников, чтобы свести счеты именно с ним?

Но за что? Почему? Где пересеклись их пути, какое стольстрашное оскорбление умудрился Алекс нанести этому неизвестному, если тотвозжаждал его смерти?

Да, наверное, ему все-таки суждена погибель. А как же Даша?!

Серые доверчивые глаза вдруг проплыли перед ним, взглянули свыражением нежности, безоглядного доверия, любви... Наверное, это былопоследнее, что ему суждено увидеть перед тем, как взор затянет смертная пелена.И, покрепче зажмурясь, чтобы удержать милое сердцу видение, Алекс выдохнулвместе с кровавой пеной:

— Дашенька...

Он не услышал собственного шепота — его заглушил голос,раздавшийся рядом и звучавший решительно:

— Оставьте его. Не троньте. Хватит!

— Сударь, так ведь осталось — всего ничего! —огорчился «Вергилий». — Еще пинок-другой — и дух вон из этой падали. Квашему удовольствию.

— Пошел вон! — взвизгнул «сударь». — Комусказано! Кто тронет его — до завтра не доживет, ясно? Вот, возьмите вашиденьги. А его... Поднимите его осторожно да снесите в посольский дом. Да одногоне бросайте, покличьте кого-нибудь, а сами отбрешетесь, мол, шли своим путем данашли господина, не иначе какие-то сволочи на него напали, избили в кровь...Понятно?

— Понятно, чего ж тут не понять? — с выражениемкрайней обиды пробормотал коварный московит. — Сволочи, стало быть? Мы,значит, сволочи... ну-ну. Ладно, как скажете, сударь!

Грубые, немилосердные руки стали переворачивать Алекса иподнимать с земли.

— Погодите-ка! — вдруг воскликнул «сударь». —Мне ему два слова сказать надобно.

Лицо Алекса было не тронуто ударами, только залепленогрязью. Голову он не мог удержать, она заваливалась да заваливалась, покакто-то из нападавших не приподнял ее с осторожностью, которая в данном случаевыглядела уморительной, если не оскорбительной.

— Гляделки-то разлепи! — проворчал«Вергилий». — Послушай, чего тебе скажут, да на ус намотай!

Алекс с невероятным усилием разомкнул склеенные грязью веки.Увидел грубоватое мальчишеское лицо, темные мрачные глаза, белый, съехавший налоб парик, поджатые губы маленького рта, из-за которого обладатель их пороюстановился страшно похож на своего свирепого деда.

Алекс бы решил, что это бред, предсмертный бред, однакосердце вдруг забилось мучительно, словно предчувствовало истину.

Неужели?.. Неужели возможно такое пугающее сходство?

— Я бы мог убить тебя, ты это понимаешь? — сказалмрачный мальчик, до невозможности схожий с обоими императорами Петрами — Первыми особенно Вторым. — Оставалось сказать только одно слово! Нет, ты этопонимаешь? — вдруг рассвирепел он. — Говори!

Алекс только и мог, что пошевелил разбитыми при падениигубами.

К счастью, это слабое движение было истолковано как выражениесогласия, потому что приступ ярости у «сударя» прошел столь же внезапно, каквозник.

— Мог бы, — повторил он почти спокойно. — Датолько ее мне стало до полусмерти жалко. Не тебя, а ее, понимаешь ты?