Долг - Виктор Строгальщиков

Парень не слышит или делает вид, что не слышит, и свободной рукой снова бьет девчонку по лицу. Она все так же держится за руль, поэтому лишь отворачивается и вздрагивает при ударе.

Колесников с матом ныряет под доску и прыгает вниз, падает, катится с откоса. Когда он поднимается, от других вагонов уже бегут солдаты. Парня ловят и недолго бьют, потом бросают в ручей через низкие перила моста. Следом летит его велик. Девушка роняет свой велосипед, лупит солдат кулачками, плачет и кричит на них по-польски. Солдаты мчатся к эшелону, их за руки втаскивают в последние вагоны. Девушка бежит с моста на берег, где уже стоит, шатаясь, мокрый парень, обнимает его, гладит по спине. Парень выворачивается, отталкивает девушку и лезет в воду за велосипедом. Берег ручья и движение поезда скрывают его. Я смотрю на девушку – она стоит на берегу, прижав руки к груди, и думаю, какое дерьмо мужики.

В свой вагон Колесников вернулся, когда мы встали среди леса на обед. Мы всегда останавливаемся в безлюдных местах. Щи никто не ел, а вот картошку с мясом порубали хорошо и завалились спать. Все ждут, когда в Прибалтику заедем и можно будет купить или выменять водки. Днем тамошние местные боятся, а ночью, говорят, выходят к насыпи, торгуют водкой за дойчмарки или меняют на вещи. У меня за подкладкой пара немецких десяток зашита, это две поллитровки за три шестьдесят две. Но отовариваться надо близ границы, дальше марки уже не в ходу, а на границе пользуются спросом у прибалтов. Поляки с водкой к эшелонам не выходят, а жаль, мы бы полякам кое-что припомнили. В Черняховске нас пересадят в пассажирские вагоны и отдадут под милицейскую охрану, так что набрать водяры и напиться надо успеть до Черняховска.

Границу мы переезжаем утром. Нас рано кормят завтраком – кисель и каша. Кисель я не люблю, однако сведущие люди утверждают, что дембельский одеколон «Светлану» пыжует в горле именно кисель. Мы все сидим на лавке или стоим за ней, глядя наружу. В левой руке у каждого складной пластмассовый стаканчик с дембельским одеколоном, в правой – кружка с киселем. Армейская традиция гласит, что «Светлана» из одеколонных марок самая для потребления нормальная.

Какие-то будки, заборы, поля в сорной траве, линия электропередачи, коза у колышка на привязи, два польских солдата с карабинами, один прикуривает у другого. Потом долго вдоль насыпи колючая проволока на бетонных столбах – чтоб, значит, мы не разбежались. Потом река, опять колючка, и наконец от головы состава долетает слабое «Ура!», повторяется громче и громче, и вот уже ближние вагоны взрываются ревом, и мимо проплывает полосатый столбик с флажком и буквами «СССР». Мы набираем воздуху побольше и ревем. Одеколон обжигает рот и горло, я глотаю кисель, «Светлана» хочет выпрыгнуть, у меня в глазах слезы, поэтому я не замечаю, стоят ли возле столбика наши пограничники. Снова колючка, какой-то грузовой разъезд без вывески, но при гражданском стороже – он первый наш, советский, а потому орем ему «Ура!» и машем кружками. Старичку дембеля надоели, он никак не реагирует на наши вопли, стоит себе с флажком и смотрит в сторону границы.

Вот мы и дома, растуды нас в качель.

До Черняховска купить водки нам не удается.

Пустой пассажирский состав с немытыми окнами стоит на соседних путях. Нас строят и перестраивают, группируя по вагонам и городам. Мы с Валькой не прощаемся – в поезде еще найдем друг друга. Меня снова назначают старшим по десятку. Чемоданы свои держим кучей и смотрим в сторону вагонных дверей. Все знают, что вагон будет забит до потолка, и кому-то придется спать на багажных полках, поэтому планируется штурм. Договариваемся, что пятеро без багажа рванут столбить места, другие пятеро потом заносят чемоданы – по штуке в руку и без давки. В моем десятке все тюменцы, но никого знакомого по призывному эшелону. Не беда, в вагоне познакомимся. Между путями бродят сонные обходчики, народ их донимает насчет водки, обходчики устало вертят головами – им тоже надоели дембеля.

Так мы маемся без дела часа два, и вдруг оживление, гогот. К вагонам подходят молодые женщины в железнодорожной форме, отпирают двери. Солдаты сразу лезут следом, женщины кричат на них мужскими голосами, отталкивают, запираются внутри. Мы ждем еще час. Появляются сопровождающие офицеры и милиция. Нас сверяют по спискам и отбирают военные билеты – чтобы мы не соскочили с поезда раньше приписного пункта.

– По вагонам!

Нет, черт возьми, хороший я организатор: наши пятеро без багажа первыми врываются в вагон. Мы расхватываем чемоданы и тоже лезем вверх по железным ступенькам. В вагоне давка, ругань, толкотня. Меня вдергивают за рукав в купе, я ставлю на пол чужие чемоданы и падаю задом на полку. Наших здесь четверо, забили под себя две нижних и две верхних, другие наши за стенкой и дальше. Чемоданы перепутались, я не вижу своего – ладно, потом разберемся. Мне досталась как старшему нижняя полка, но я меняюсь, потому что люблю ехать наверху и смотреть в окно. Раскатываю матрас, снимаю сапоги и махом взлетаю наверх. Подушка снова маленькая. Кладу под нее сложенную шинель, ложусь на бок – отлично, прекрасный обзор. Так и буду смотреть на страну, пока не доеду до дому. Как там Валька? И как там Спивак? И наш ротный-кореец? Третьи сутки мы в пути, пора бы думать про гражданку, припоминать родных, Гальку, одноклассников, старую штатскую жизнь, но в голове пока сплошная армия, и вспоминается только она. Курилка за казармой, каптерка Ары, потный дух спортзала, музей, я чешу на ритму, сержант Лапин, родные морды, мокрый автомат, губа, заколка... Когда же мы поедем, черт возьми!

Наконец поезд трогается. Все улеглись, расселись и как-то притихли. Гляжу за окно – там Союз, пусть и западный. Все сразу как-то потускнело. И не сказать, что бедно, а просто неухожено – даже в сравнении с Польшей. Про немцев я вообще не говорю. Зато мы делаем ракеты, перекрываем Енисей. Во мне растет неясная догадка, что там все хорошо отчасти потому, что мы недодали себе, оторвали от себя социалистическому братству, которого я, собственно, в Германии не видел. Нас вообще нигде не любят, пусть и улыбаются – знаю я цену тем улыбкам. Даже болгары, за которых русские в прошлом веке столько крови пролили, в двух войнах нынешнего века примыкали к немцам против нас. Вот вам и братушки. И если что перевернется – примкнут опять за милую братскую душу. В школьной истории про это прямо не написано, но я умею складывать один к одному. Сложив, я очень огорчился. Все дело в том, что я немножко верю в мировую справедливость. Мне так хочется, я так воспитан. Так правильно – пока не сложишь один к одному. Вот коммунизм нам обещали к восьмидесятому году – все верили, сейчас помалкивают.

Еще, конечно, можно верить в Бога, но я в него не верю. Не потому, что его нет, – я допускаю, что он существует, – но лично во мне веры нет. Значит, надо верить в какие-то простые вещи, на которых, по-моему, строится жизнь. Мне, например, не шибко важно, что люди думают и говорят. Мне важно, как люди поступают.

Однако ж надобно не истину искать, а чемодан, вон все уже стучат консервами.

...Потом, конечно, я смеялся. Курил в тамбуре, смеялся и тряс головой. Рядом курили другие дембеля. Через тамбур прошла проводница, девушка с круглым серьезным лицом. Большой рыжий дембель снова попросил дать ему хотя бы на полшишки, все засмеялись, и девушка тоже. Мне не понравилось, однако я тоже смеялся, только не над скотской просьбой рыжего, а над собой. Потому что чемодан я не нашел.