К югу от Вирджинии - Валерий Бочков

Полина, не глядя на него, глухо пробормотала:

– Не сейчас… Потом давайте…

В голове снова забарабанили комья земли.

– Да-да, конечно, – проговорил нотариус. – Разумеется.

Полина кивнула, облако уже почти скрылось, остался лишь белый хвост.

– В таком случае, – он, извиняясь, похрустел пальцами. – В таком случае, мисс Рыжик, мы, похоже, закончили. Завещание вступает в силу немедленно.

– Господин Фредэйбель? – спросила Полина.

Нотариус с готовностью насторожился.

– Мне нужен адрес его сына, он где-то в Сан-Франциско… Адрес и телефон.

Нотариус часто закивал, по-крокодильи ухмыльнулся.

– Мисс Рыжик, я понимаю ваше беспокойство. Но как юрист, я вам гарантирую, что закон на вашей стороне на… – он прикинул в уме, – на сто десять процентов. Как минимум! И земля в Калифорнии, и недвижимость на ней, и оба банковских счета – все теперь ваше. Вам не о чем беспокоиться…

– Я не беспокоюсь, – перебила она нотариуса. – Я хочу найти его сына. Это не мои деньги, это не моя земля. Мне нужно найти его сына…

– Прошу простить, я вас не так понял, – Фредэйбель страшно смутился, молитвенно сложил руки. – Конечно, конечно. Непременно найдем адрес. И телефон. Вы когда уезжаете?

Дверь в палату была приоткрыта. Полина замедлила шаг, остановилась.

– Только недолго, пожалуйста, – прошептала медсестра, тронув ее рукав. – Недолго.

Полина кивнула, тихо толкнула дверь.

Палата была заставлена цветами. Вазы и банки громоздились на тумбочке, стояли на подоконнике, теснились на полу у кровати. Букеты сочных роз, белые хищные лилии в целлофане, скучные астры, скромные гвоздики, фиолетовые орхидеи в кокетливых горшочках, пучки какой-то пестрой мелочи, похожей на петрушку, – от всего этого в палате стоял влажный оранжерейный дух. Полина, неслышно ступая, подошла к кровати.

Галль открыл глаза. Грудь его была туго забинтована, голые плечи и руки казались странно загорелыми, почти коричневыми, на белых простынях. На тумбочке кто-то оставил плюшевого медведя в тирольской шляпе и баварских шортах на бретельках, медведь печально смотрел на Полину. Ледерхозен – вспомнила она немецкое слово.

Директор едва заметно покачал головой, словно отказываясь от чего-то. Полина наклонилась, негромко произнесла:

– Прощайте.

Галль, прикрыв глаза, чуть кивнул.

– Я не знал… – прошептал он с трудом. – Ты мне веришь?

– Какая разница. Я уезжаю.

– Ты… – он запнулся. – Ты веришь мне?

– Я не знаю, кому верить. Особенно в Данциге. – Полина грустно усмехнулась. – Я не могу понять одного: каким образом так совпало, что я очутилась тут, и тоже из Нью-Йорка, и тоже после Колумбийского университета? Как такое совпадение возможно?

– Господи… – Галль улыбнулся глазами. – Неужели ты до сих пор так наивна, что веришь в случайные совпадения?

Он усмехнулся, потом, словно поперхнувшись, начал хрипло кашлять. Между губ появилась красная полоска, директор испуганно вдохнул. Изо рта хлынула кровь, алая, страшная, она тут же залила подушку, грудь, бинты. Полина застыла, она не могла отвести взгляд от этой яркой красноты. Она попятилась, потом распахнула дверь и закричала.

Полина быстро сбежала по ступеням. Не глядя под ноги, дошла до машины. Открыла дверь, плюхнулась на сиденье. Закрыв глаза, глубоко вдохнула.

– Эй… – на соседнем сиденье был Михаэль. – Ты опять забыла запереть замок.

Полина уставилась на него, пытаясь собраться с мыслями.

– Ты к… – он неприязненно запнулся, словно хотел выругаться. – К этому ходила?

Полина кивнула.

– Чокнутую в Ноксвилл сегодня отправили. Отчим сам повез. Он говорит – в психушку укатают в лучшем случае. Пожизненно. Это если повезет. А если признают вменяемой и будут судить, то смертная казнь. Без вопросов.

Полина снова кивнула. Михаэль осторожно положил ладонь ей на руку.

– Не надо… – Полина потянула, Михаэль не отпускал. Она сдалась.

– Что с ней случилось тогда, в детстве? – спросила Полина. – Там, у озера. Ты знаешь?

– Все знают. Его поймали через год, газеты месяца полтора только об этом и писали. У него в амбаре нашли еще несколько трупов. Все дети.

Они сидели, молча глядя в ветровое стекло. Мимо прошла Вера с красным букетом острых гладиолусов, словно маленький паж с колчаном окровавленных стрел. На ступенях она остановилась, поправила белую шляпку с серым соколиным пером. Ладонь Михаэля горела, Полина повернулась к нему.

– Пожалуйста, – быстро проговорил он. – Я знаю, что ты скажешь. Я тебя умоляю, не говори этого!

– Я… – начала Полина и тут же осеклась, его собачьи глаза были полны слез.

Михаэль схватил ее руку, прижал к лицу, начал целовать, быстро жадно. Словно от спешки зависел успех. Полина, закусив губу, сморщилась, высвободила руку. Он застыл.

Полина провела пальцами по его волосам, ласково прижала ладони к щекам. «Господи, он ведь даже еще не бреется!» Глядя в глаза, она приблизила вплотную свое лицо, потом, приоткрыв рот, стала бережно целовать его: горячие губы, лоб, мокрые соленые щеки.

– Я все равно тебя найду… – он зарыдал, не стесняясь, громко и по-детски всхлипывая. – Все равно… Где бы ты ни была… Через год, через два… Все равно…

Полина не отвечала, она знала – если начнет говорить, разревется тоже.

До границы с Вирджинией оставалось миль триста.

Впереди, на севере, темной полосой уже проступили Аппалачи. Полина во что бы то ни стало хотела засветло выбраться из Теннесси. Радио трещало, иногда проникали какие-то таинственные звуки, словно где-то там, в глубинах эфира, переговаривались киты.

Вдоль шоссе тянулись серые кукурузные поля, проплывали скучные фермы под ржавыми крышами. Под Ноксвиллом на обочине промелькнула заброшенная бензоколонка в виде беленой голландской мельницы. Крылья мельницы лениво и бессмысленно крутились на ветру.

Полина покрутила ручку радио – треск и киты. Переключила на длинные волны – та же история. Чуть приоткрыла окно, в щель ворвался морозный воздух, она опустила стекло наполовину, ветер взлохматил волосы, пестрый конфетный фантик заметался по салону. Полина поймала его, выпустила на волю. Плавно утопила педаль газа. Дорога перестала петлять, выровнялась, теперь она гладкой серой полосой уходила прямо на север. Пролетел синий указатель – до Вирджинии оставалось ровно триста миль.