Человеческий фактор - Виктор Пронин

– Заговоришь...

– Наверно, хорошо, что мы уехали из Москвы на это... В эту жару, – поправилась Жанна.

– Мы правильно сделали.

– У тебя, наверно, будут перемены? – осторожно спросила Жанна.

– Почему ты так решила?

– Но это ведь твоего начальника... Подстерегли.

– А, ты об этом... Посмотрим.

– Эти перемены... Они и меня коснутся? – Жанна тоже щурилась на низкое, неяркое солнце.

– Если они будут... Эти перемены, – Епихин говорил медленно, понимая, с каким напряжением Жанна ждет каждого его слова. – То коснутся... Обязательно коснутся... В лучшую сторону, – закончил наконец Епихин. – В лучшую, Жанна... Только в лучшую.

– Ты хочешь сказать...

– Я хочу сказать, что не хочу с тобой расставаться, – Епихин положил руку на обнаженное плечо Жанны и тихонько потрепал. Может быть, он хотел потрепать ласково, но получилось как-то по-хозяйски.

Жанна это почувствовала.

Ей не понравились последние слова Епихина, не понравился его жест, и она нашла способ сбросить с плеча его тяжеловатую руку – нагнулась, словно бы неосторожно босой ногой наступила на колючку, а когда разогнулась, Епихин уже шел в нескольких шагах впереди. Он не заметил ни собственной оплошности, ни маленькой хитрости Жанны, ни возникшего вдруг отчуждения.

Жанна не торопилась догонять его, а Епихину не пришло в голову подождать, сказать какие-то незначащие слова и восстановить согласие. Он был весь в Москве, хотел знать подробности, как можно больше подробностей, но понимал, что ничего для этого делать не должен, не имеет права.

Через несколько минут он вдруг ясно осознал, что не имеет права молчать – он должен, просто обязан позвонить Кате и выразить соболезнование. Если этого не сделать, то он будет выглядеть странно. Засвеченно.

– Надо бы позвонить в Немчиновку, – сказал он, оборачиваясь к отставшей Жанне.

– А на фиг? – спросила она суховато.

– Засвидетельствовать...

– А на фиг? – еще жестче повторила Жанна. – Пусть там все устаканится... Тогда и позвонишь, будто узнал с опозданием. Спешить можно только при ловле блох. Там сейчас все обострено, все на визге... Ты тоже на визге...

– Неужели заметно? – огорчился Епихин.

– Да, – ответила Жанна.

Они пробыли в Алтагире еще неделю.

К этому разговору больше не возвращались, да и надобности не было – все сказано, все названо своими именами, и даже тайный, непроизнесенный смысл в их отношениях тоже был для каждого очевидным.

У знакомого старика на окраине села брали красное вино, плескались в теплом лимане, чуть ли не каждый день мазались черной вязкой грязью, лежали на солнце, пока грязь не высыхала на них и не отваливалась чешуйками, выдергивая невидимые волосенки и причиняя сладкую, желанную боль. Возвращались в свою хибару, освещенные закатным солнцем, ступая босыми ногами по уже холодной пыли тропинки. Потягивая вино, долго смотрели телевизор, избегая, между прочим, уголовной хроники, словно решив для себя, что все необходимое из этой области человеческой деятельности им известно, а знать больше они попросту не желают.

Такое вот было у Епихина и Жанны состояние всю последнюю их неделю на Азовском лимане, возле поселка Алтагир. Состояние затаенной договоренности молчать о главном.

А потом настал день, когда сосед по пляжу отвез их на своей «Волге» в Мелитополь и посадил на поезд. А они, оставив ему свой адрес, уже по привычке указали на листочке еще и дату – вдруг пригодится дотошному следователю. Купе было пустым, кроме них, никто не сел, и они открыли трехлитровую банку с красным вином, когда поезд еще не тронулся.

Да, об этом надо напомнить – все было прекрасно в их отдыхе, но было одно обстоятельство, которое если и не портило счастливого алтагирского состояния, то и забывать о главном не давало – оба по каким-то маленьким оговоркам, умолчаниям, взглядам, жестам понимали, что их не двое здесь, их трое.

Да, ребята, да, их все время было трое.

Третьим был Следователь.

Отвлеченный, без имени и фамилии Следователь, нечеловечески настырный, въедливый, который о них, казалось, знал больше, чем они сами, и потому задача его сводилась не столько к допросам, сколько к оформлению доказательств. Епихин и Жанна, сами того не замечая, в каждом произнесенном слове, самом невинном, учитывали присутствие следователя. Даже ночью, в полной темноте, во время занятий срамных и безрассудных, им чудилось присутствие третьего человека в этой маленькой мазанке.

Они еще не знали, что его зовут Иваном Ивановичем Анпилоговым, именем, за которым стояла мистика и неотвратимость. Иногда им казалось, что они переживают самый сложный период в их жизни, что достаточно перейти, перешагать через пустыню очередного дня, чтобы стало чуть легче, чтобы тот ужас, то оцепенение, которое они пережили во время давней, уже давней телевизионной передачи, все отдалялись, исчезали, как ночной кошмар в слепящем свете солнечного, знойного дня на берегу лимана у поселка Алтагир.

Они ошибались, как они ошибались!

Все только начиналось.

Впрочем, нет, неправильно сказано – еще ничего не начиналось, настолько много всего было впереди. Страшного, кровавого и совершенно непонятного, необъяснимого. Не зря, ведь не зря время от времени на этих страницах возникает слово «мистика», возникают слова, которые включают в себя это сочетание букв и звуков.

Кстати, а вам не кажется, что само название «Алтагир» таит в себе нечто мистическое, враждебное человеку, его сознанию, враждебное ясному дню, когда побережье тает и дрожит, даже нет, вибрирует в знойных потоках горячего воздуха, пропитанного солеными испарениями Азовского лимана. Не кажется?

Вечером, после захода солнца они пили красное вино из трехлитровой банки не только потому, что оно им нравилось, не только потому, что хотели любовного хмеля, нет, они хотели продлить ясный день, когда им не было страшно оставаться на ночь в душистой мазанке.

И еще один момент – их начал посещать Долгов.

Уже когда они выключали свет, и только сумасшедшая луна смотрела в окно мазанки, появлялась тень, бесшумно проплывала через комнатку и замирала в темном углу. Но как бы ни был угол темен, и Епихин, и Жанна все-таки видели, различали, угадывали контур, который был темнее общей темноты. И оба безошибочно знали – опять пришел Долгов, опять с какой-то своей, уже потусторонней обидой. Хотя нет, это была не обида, что-то другое – укор. Незлобивый, мягкий, может быть, даже сочувствующий...

Но все-таки укор.

Уж лучше бы он бесновался, как полтергейст, уж лучше бы орал, топал ногами и махал прозрачными своими руками, но этот молчаливый укор они не могли выносить. И наступил день, тогда Епихин попросил соседа по пляжу, Вовушку Подгорного, и тот на своей «Волге», купленной за деньги, накопленными в Пакистане двадцать лет назад, отвез их на вокзал Мелитополя, купил в дорогу корзину мелких абрикосов, запихнул в купе и, не дожидаясь отправления поезда, бухнулся в свою вздрагивающую от неосторожно слова «Волгу» и отбыл опять же в поселок Алтагир.