Тяжелый понедельник - Санджай Гупта

— Ничем, просто захотела узнать, как у тебя дела.

— В любой момент, как только ты захочешь помочь своему старику, я готов поменять табличку на двери. Как тебе «Риджуэй и Риджуэй. Традиции врачевания».

— Заманчиво звучит.

— Я серьезно, мартышка. Приезжай. В любое время.

— Спасибо, пап.

Тина попрощалась, положила трубку и явственно представила, как отец в вермонтской глуши принимает больных и ездит на вызовы, совмещая в одном лице акушера, гинеколога, врача общей практики, уролога, онколога и прочих специалистов. Она всегда восхищалась деревенскими врачами, которые в критических ситуациях могли положиться только на свои знания и опыт. Интересно, как бы отец отнесся к тому, если б она уволилась из Челси? Тина рассердилась на себя за этот вечный вопрос. Отец всегда был для нее непререкаемым авторитетом. Она восхищалась им, но отдавала себе отчет в том, какое влияние он всю жизнь на нее оказывал. Когда брат не оправдал надежд и не стал врачом, семья решила, что Тина станет доктором и сделает в медицине научную карьеру. Несомненно, специальность она выбрала сама, но все остальное было предопределено. Об этом она думала, когда услышала, что проснулись дети.

В это время Хардинг Хутен стоял на заднем крыльце дома и внимательно прислушивался. Ничто не приводило его в такой душевный трепет, как утренний птичий хор. Он слушал пение кардиналов, плачущих горлиц, частый, как пулеметная очередь, стук дятла. А это кто — синешейка? Хутен получал неизъяснимое наслаждение от своего увлечения орнитологией, хотя времени на птиц у него было очень мало. Собственно, он мог позволить себе отвлечься только в эти предрассветные часы, когда просто слушал птиц, не видя их.

Это увлечение началось у Хутена на первом курсе университета, когда один однокашник подошел к нему и спросил, не «птицелов» ли он. Хутен задумался, пытаясь вспомнить, как звали того парня. Он и сам был похож на аиста. Как же, черт, его звали? Хутен напрягся. В последнее время он все чаще стал забывать имена, адреса, прежние события. В такие моменты он бросал все и старался вспомнить. И в конце концов нейронные связи в мозге срабатывали, он вспоминал нужную вещь, но с каждым годом это становилось все труднее.

И вот он явственно представил себе своего бывшего сокурсника — высоченный как каланча, шести футов шести дюймов ростом, в джинсах и в джинсовой же рубашке. В таком наряде он щеголял всегда, когда не был на лекции или в клинике. Хутен вспомнил, как этот парень, склонившись к больному, внимательно слушал его, тщательно собирая анамнез. Выразительные глаза всегда блестели — то ли от слез, то ли от внутренней радости. Он воплощал собой сострадание и сочувствие. Поражало его умение вести себя с больными. Хутен окончательно вспомнил: Скотт! Да, того парня звали Клинтон Скотт. Хутен облегченно вздохнул: значит, он еще не очень стар. Однокурсники называли Клинтона Великим Скоттом, ибо больные поверяли ему свои самые темные тайны — алкоголизм, домашние неурядицы и даже сексуальные проблемы — за десятки лет до того, как словосочетание «эректильная дисфункция» зазвучало в коммерческой рекламе из уст атлетически сложенных мужчин со скорбными лицами. Хутен еще раз облегченно вздохнул. Клинтон Скотт. Больше всего на свете Хардинг Хутен страшился старческой потери памяти.

Да, в то осеннее утро, в Верхнем Манхэттене, почти пятьдесят лет назад Клинтон Скотт спросил Хутена, не «птицелов» ли он.

— Ты хочешь сказать, люблю ли я наблюдать птиц? — спросил в ответ Хутен. Он вырос в Кэмдене, в Мэне, и никогда не думал о птицах, если не считать чаек, которые на лету хватали все, что могли проглотить. Один его друг работал в киоске, где выпекали пончики и прочие деликатесы, и кормил остатками хвороста птиц, которые хватали их на лету и заглатывали частями, как ярмарочные шпагоглотатели — остро заточенные клинки.

— Значит, нет, насколько я понимаю, — констатировал Скотт и протянул Хутену бинокль. — Пойдешь со мной?

— Но это же Нью-Йорк.

— Да, но здесь есть чудное место, называется Центральный парк. Правда, там надо быть на рассвете.

Хутен страшно устал, заучивая топографию костей кисти, но энтузиазм Скотта был заразительным. С того утра Хутен стал завзятым «птицеловом». По утрам они со Скоттом ходили не в больницу, а в Центральный парк. Безмятежные часы наблюдения за певчими птицами снимали напряжение изнурительной рутины резидентуры.

Скотт стал эндокринологом, а со временем занял пост ректора Медицинского университета Коста-Рики. Несомненно, на этот выбор повлиял тот факт, что в этой маленькой стране Центральной Америки обитает больше видов птиц, чем во всех Соединенных Штатах. А на последней встрече выпускников Хардинг Хутен узнал, что этот его единственный в жизни друг погиб в автомобильной катастрофе.

Хутен закрыл глаза, различая в какофонии звуков отдельные голоса. Даже в темноте птицы умеют общаться друг с другом. Это было настоящее чудо природы, но сегодня орнитологический оркестр не успокоил Хутена. Душевный покой, который вселяло в него пение птиц, оказался сегодня недолгим. Он думал о запланированном на следующий понедельник клиническом разборе. Ужасающее отсутствие согласованности, едва не приведшее к гибели ребенка, не должно остаться без внимания. Молодые коллеги должны осознать и прочувствовать, что даже такие непреднамеренные упущения абсолютно недопустимы. Больной, умирающий в операционной, несмотря на героические усилия врачей, — это одно, но перекладывание на других ответственности вместо лечения на фоне ухудшающегося состояния ребенка — это совсем другое. Он не станет этого терпеть — до тех пор, пока он главный хирург больницы.

Была у Хутена и еще одна забота. Марта хотела, чтобы он вышел на пенсию, проводил больше времени с ней, с детьми и внуками, ездил с ними на остров Макинак. Но если подвести итог, то что он оставляет в наследство? Как сохранить то, что он сумел сделать в Челси? Конечно, больница может заказать его портрет и повесить в коридоре отделения, может назвать его именем учебную часть, но какой она станет после его ухода?

Хутен не жалел сил, проработав в больнице Челси тридцать с лишним лет. Став главным хирургом, он работал по тринадцать — четырнадцать часов в сутки. Он делал все, что было в его силах, чтобы оснастить больницу новейшей медицинской техникой, чтобы заставить хирургов вникать в мельчайшие детали и чтобы резиденты получили самую лучшую подготовку. Самое главное, он сумел организовать утренние разборы по понедельникам так, чтобы сделать всех хирургов на сто процентов надежными, чтобы они смогли извлечь из этих разборов максимальную пользу, учась на своих и чужих ошибках. Хутен сделал хирургию прозрачной, чего мало кому в мире удалось добиться. Но глаза его были печальны. Случай с этой девочкой показал, что, несмотря на все усилия, на все попытки улучшить работу, медицина все чаще оказывается в руках людей, склонных спихнуть ответственность на других врачей или на следующую смену — будь то от лени, усталости, неуверенности в своих силах или мечты о предстоящем ужине. По наблюдениям Хутена больные иногда не получали адекватной помощи. Врачи, сестры, лаборанты, фармацевты, психологи, социальные работники, санитары, чья согласованная работа превращала больницу из нагромождения корпусов в живой организм, все чаще подпадали под действие второго начала термодинамики — энтропии, возрастания неупорядоченности системы. «Между побуждением и делом черная ложится тень». Обязанность Хутена — бороться с тенью, с естественным стремлением к беспорядку, пассивности, неряшливости мышления, путям наименьшего сопротивления и небрежным и поверхностным умозаключениям. Хутен не хотел, чтобы с его уходом больница пришла в плачевное состояние. Как сделать, чтобы установленная им планка держалась бы и после него?