Инес души моей - Исабель Альенде

Со своим обычным упорством и никогда не ослабевавшим оптимизмом Педро заставлял изможденных и больных людей обрабатывать землю, строить стену, копать ров вокруг города, упражняться в военном деле и заниматься еще тысячью дел. Он полагал, что безделье деморализует похуже голода. И он был прав. Никто не смог бы пережить годы упадка, если бы имел время думать о своей тяжкой доле. Но времени на это не было: все работали с рассвета до наступления темноты. А если вдруг оставалось немного времени, его посвящали молитвам — это ведь никогда не повредит.

Кирпич за кирпичом вокруг Сантьяго поднялась стена в два человеческих роста; доска за доской выросли церковь и дома. Стежок за стежком женщины, и я в их числе, штопали превратившуюся в лохмотья одежду, которую нельзя было даже стирать: в воде она распалась бы на куски. Более или менее пристойную одежду мы надевали только по праздникам, которые тоже бывали — не все же жить одними печалями! Мы отмечали церковные праздники, играли свадьбы, а иногда — крестили новорожденных. Сердце сжималось при виде унылых исхудавших лиц, впалых глаз, рук, ставших похожими на птичьи лапы. Я настолько похудела, что, когда я ложилась на кровать на спину, у меня выпирали бедренные кости, ребра, ключицы и можно было прощупать все внутренние органы, едва обтянутые кожей. Наружность моя огрубела, тело иссохло, а сердце, наоборот, смягчилось. Я чувствовала материнскую любовь ко всем этим несчастным людям, мне хотелось, чтобы в моей груди было столько молока, чтобы я могла накормить их всех. В конце концов настал день, когда я забыла о голоде, привыкнув к этому ощущению пустоты и невесомости, от которого у меня иногда случались галлюцинации. Но в отличие от солдат, которые грезили лишь сытной и вкусной едой, мне в видениях являлись не жареные поросята с яблоком во рту и морковкой в заду, а туманные поля, где бродят мертвые. Я вбила себе в голову, что можно скрыть нищету, налегая на чистоту, раз уж воды было в изобилии. Я начала жестокую борьбу со вшами, блохами и грязью, но это привело только к тому, что исчезли мыши, тараканы и другие твари, которых мы бросали в суп; тогда мы перестали все мыть и чистить.

Голод — странная вещь, он отнимает энергию, делает нас медленными и грустными, но прочищает разум и подстрекает похоть. Мужчины, эти неуклюжие и почти нагие скелеты, продолжали преследовать женщин, которым голод не мешал беременеть. Посреди ужасного голода родилось довольно много детей. Впрочем, большая их часть не выжила. Из тех же, что появились на свет раньше, несколько умерли в эти страшные зимы, а у остальных кости сделались как воздушные, животы раздулись, а глаза стали как у древних стариков.

Готовить жидкий суп для всех испанцев и индейцев нашей колонии стало делом гораздо более трудным, чем отражать периодические налеты Мичималонко. В больших котлах мы кипятили воду с листьями растений, которые можно было отыскать в долине, — розмарином, лавром, больдо, майтеном, — а потом добавляли туда все, что было: пару горстей маиса или фасоли из наших запасов, которые истощались очень быстро, картофель, клубни, которые откапывали в лесу, всякую траву, корни, мышей, ящериц, сверчков и червей. Согласно приказу Хуана Гомеса, альгвасила нашего крошечного города, в моем распоряжении днем и ночью были двое вооруженных солдат, призванных охранять от разграбления то немногое, что было у нас в погребе и на кухне, но все равно оттуда время от времени пропадали то пригоршня кукурузы, то пара картофелин. Я не распространялась об этих жалких кражах, иначе Гомесу пришлось бы в наказание приказать высечь слуг, а это только ухудшило бы положение. Страданий и так было в избытке, и не стоило прибавлять к ним ничего больше. Мы пытались обмануть желудок отварами мяты, липы и матико. Если умирали домашние животные, труп использовался полностью: из шкур шили одежду, из жира делали свечи, из копыт — инструменты, мясо вялили, из внутренностей варили похлебку. Кости мы кидали в суп для вкуса и варили их множество раз, пока они не растворялись в воде, как пепел. Мы варили куски сухой кожи и давали их сосать детям, стараясь таким обманным путем облегчить им муки голода. Щенки, родившиеся в тот год, все попали в суп, как только перестали сосать своих матерей, потому что больше собак мы прокормить не могли. При этом мы делали все возможное, чтобы сохранить тех, что уже были, ведь псы — прекрасное оружие для отражения атак индейцев. Это спасло и моего верного Бальтасара.

Фелипе отличался врожденной меткостью, его стрела попадала точно туда, куда он смотрел, к тому же он всегда был готов отправиться на охоту. Кузнец сделал ему стрелы с железными наконечниками, которые были куда эффективнее заточенных камней Фелипе, и паренек всегда с прогулок по окрестностям возвращался с зайцами и птицами, а иногда даже с андской кошкой. Он был единственным, кто отваживался ходить по окрестностям один: он сливался с лесом и становился для неприятеля невидимым. Солдаты всегда ходили группами, а таким образом, понятное дело, невозможно было бы охотиться даже на слонов, если бы они водились в Новом Свете. Еще Фелипе, презирая все опасности, приносил охапки травы для скота, и благодаря ему лошади еще держались на ногах, хотя и были очень тощи.

Мне стыдно говорить об этом, но подозреваю, что случаи каннибализма иногда бывали не только среди янакон, но и среди наших потерявших всякую надежду солдат. Впрочем, тринадцать лет спустя, когда голод распространился на всю остальную территорию Чили, это стало происходить и среди мапуче. Испанцы использовали каннибализм мапуче в качестве аргумента в пользу того, что их необходимо покорить, цивилизовать и обратить в христианство, ведь лучшего доказательства варварства племени, чем людоедство, просто не существует. Однако до нашего прихода мапуче никогда не занимались этим. В некоторых случаях, очень редких, они съедали сердце врага, чтобы перенять его силу, но это был особый ритуал, а не повседневное дело.

Голод начался из-за Арауканской войны. Никто не мог возделывать землю, ведь первое, что делали как индейцы, так и испанцы, — сжигали посевы и убивали скот противника. Потом на Чили обрушились засуха и чивалонго, или, по-нашему, тиф, от которого умерло огромное количество людей. В довершение несчастий случилось нашествие лягушек, которые покрывали землю смрадной слизью. В это ужасное время испанцы, которых было очень мало, питались тем, что им удавалось украсть у мапуче, а сами мапуче, которых были тысячи и тысячи, бродили по пустынным полям, теряя сознание от голода. Отсутствие пищи заставляло их есть плоть себе подобных. Богу должно быть известно, что эти несчастные поступали так не от греховности своей натуры, а по необходимости. Один хронист, который участвовал в южных кампаниях 1555 года, писал, что индейцы покупали части человеческих тел, как покупают части туши ламы. Голод… Тот, кому не довелось жить в голодные времена, не имеет права судить других. Родриго де Кирога рассказывал мне, что в раскаленном аду джунглей индейцы чунчо пожирали собственных товарищей. Заставляла ли нужда и испанцев грешить этим, он не говорил. Но Каталина уверяла меня, что виракочи от других смертных не отличаются, и некоторые выкапывают мертвецов из могил, чтобы зажарить их бедра, или с той же целью ходят в долину ловить индейцев. Когда я сообщила об этом Педро, он, дрожа от возмущения, заставил меня замолчать, потому что ему казалось невозможным, чтобы христианин мог совершать такие гнусности. Тогда мне пришлось напомнить ему, что благодаря мне он питался немного лучше, чем остальные обитатели колонии, и поэтому ему самому стоит помолчать. Достаточно было хоть раз увидеть безумную радость тех, кому удавалось поймать крысу на берегу Мапочо, чтобы понять, что и людоедство могло иметь место.