Последнее целование. Человек как традиция - Владимир Кутырев

О «бессмертии по-научному» было простительно мечтать, пока не появились реальные роботы с искусственным интеллектом. Теперь видно, что это будет состояние, при котором «бессмертный человек» становится низшей, исходной ступенью в иерархии саморазвития технических форм разума. Для живого человека это смерть в маске бессмертия. «Смерть по-научному». И не Души будут бессмертными или переселяться в «новые тела», а некие примитивные, минимальные в сравнении с/на электронно-кремниевых носителях квантами информации, «складки», «концепты» и «персонажи» Сети. Ничтожные капли в Океане виртуального мира. Об угрозе подобного развития событий, об амбивалентности прогресса, о возможностях или невозможности другого пути развития и вообще, какого-либо выбора, человечеству, хотя бы его думающей части, интеллигенции, казалось бы, и надо теоретизировать, спорить, заботиться. По крайней мере, в философии. Но, увы…

Не прогресс, а гомеостазис, оптимизация по критериям продолжения своего бытия как особой системы – вот непосредственная задача современного человечества, попавшего в пограничную ситуацию параллельного возникновения иносущего. Регулирование его развертывания: «Manage/Controlled the development» (управляемое развитие). Только тогда оно будет служить устойчивости, т. е. сохранению того, что развивается. Этот лозунг должен прийти на смену лозунгам самоценного про(транс)гресса, патологического комфорта и сверхпотребления. Не лучше было бы людям, если бы исполнялось все, что они пожелают, – говорил Гераклит, рассуждая, что есть благо человека. Непрерывные перемены, реформы ради реформ, стихийный инновационизм, наращивающий во всех сферах искусственное и техническое, суть выражение «воли к смерти». Или безволия, непонимания ситуации, в которой находится человечество. Чтобы сохраниться надо – для начала – понимать. Это относится к сфере мировоззрения и задачам философии. Дальнейшее условие – проявление воли к жизни в действии. И тогда: да здравствует (хай, живе!) Традиция Человека, если и насколько у него хватит Благоразумия. Это абсолютное условие продолжения существования на Земле существ рода Человек. Хотя, конечно, не единственное. Сохранят ли они способность к общению, язык, который, наряду с трудом (или данным Богом как Слово) сделал их людьми – вот следующий вопрос. Тоже фундаментальный, и тоже роковой.

XX век в сфере знания – время конца мира субстратов, вещей, сущностей и перехода к миру отношений, функций и системо-структур. В собственно философии время вытеснения онтологии субстанциализма гносеологическим трансцендентализмом и априоризмом. Все явления и вещи превратились в узлы пересечения отношений. Качественно несоизмеримые виды бытия, включая оппозицию материи и духа, стали отличаться друг от друга не более чем по уровню организации. Стали соразмерными и, следовательно, соизмеримыми и, следовательно, количественно выразимыми, а в исследовательской перспективе – транс(дисциплинарными) и когнитивными. В теоретическом мышлении произошел антисубстанциалистский структурный поворот, который правомерно считать предтечей информационной революции.

Однако живой, чувственный мир не сразу или не до конца улавливает(л)ся абстрактными структурами. Тогда на помощь познанию пришло обращение к языку. Это естественная структура, изначально используемая человеком для овладения реальностью. Именно он(а) формирует картину мира. Еще чувственную, но уже организованную мыслью. Мир не только вы-является, но и конструируется. «Конструвляется». Соответственно, в познании язык, занимая место природы, становится главным объектом и одновременно инструментом исследования. Две противоположные по направленности знаковые фигуры философии XX века – Л. Витгенштейна и М. Хайдеггера объединяет пафос языка. «Границы моего языка определяют границы моего мира» – объявил логик и позитивист Л. Витгенштейн, предлагая рассматривать любую философию как аналитику языка[108]. Эта фраза стала крылатой. «Человек – есть человек, – утверждал онтолог и экзистенциалист М. Хайдеггер, – поскольку он отдан в распоряжение языка и используется им (языком) для того, чтобы говорить на нем»[109]. Это означает, что не столько мы владеем языком, сколько язык владеет нами и действует через нас. Лингвистика стала лидером в философии, вообще в представлениях о человеке и его мире. На доказательстве универсальности языка, когда вещи, да и сам человек рассматриваются как «пересечение языковых практик», передовые гуманитарии XX века истерли все свои языки. Великие языки. Тезис, что мир – это отношения и язык, язык – «наше все», приобрел статус непреложной истины.

Структурно-лингвистический поворот похоронил метафизику, хотя, разумеется, ее пережитки, их носители в философии и филологии, шире, в культуре – остались. Продолжая коснеть в своем субстанциализме, реализме, антропологизме, историзме и прочих «квалиа», они, выговаривая себе право на параллельное существование, тем не менее, не осмеливались оспаривать первичную роль языка в жизни и познании, критиковать его глобальную экспансию.

Но… ничто не вечно под солнцем. Угроза языку пришла неожиданная, с противоположной стороны. После вступления мира в эпоху постмодерна, философским выражением которой стал постструктурализм. Постструктурализм, не означая реванша вещности и отказа от структур, «снял» их, преодолев синхроническую ограниченность, введя в отношения время (синергетика), а в отношении метафизики, наоборот, еще более углубил борьбу с ней, доведя антисубстанциализм до логического конца – изгнания из самого мышления: удалили субъекта. Первоначальная форма постструктурализма – деконструкция. Сначала направленная на метафизику бытия (анти-тео-онто-этно-фонофаллоцентризм = анти-бог-природа-культура-эмпирия-телесность), она завершается анти-лого(с)центризмом, т. е. лишением статуса бытия человеческого сознания. Смерть автора, субъекта, в конце концов, человека, как носителей логоса для постмодернистской идеологии медицинский факт. Но язык до сих пор остается в стороне. Человек (субъект) умер, а его язык будто бы живой, логос (сознание) дискредитируется, а будто бы не имеет к языку отношения. Распространение текстуализма не оценивается как начало подрыва языка. Ж. Деррида выдвинул постструктуралистскую программу моделирования мира посредством «письма», объявив его «архе», первичным по отношению к слову и речи. Ее пересказывают и восхваляют, не соотнося с тем, что она направлена на окончательное преодоление языка. До сих пор не осознано, что это его смертельный враг. Как и человека. Идея постлингвизма пробивается с трудом, слишком долго языковая картина мира, анализ языка были олицетворением прогресса, символом последнего слова в гуманитаристике. Для подавляющего большинства ее философствующих и филологических представителей так и остается.

Но крот истории копает, двигаясь из глубин бытия вверх, к «концу», в область, на свою погибель, чистого, больше не обусловленного никаким чувственным субстратом разума. И добрался до (кто бы мог подумать!) языка, как парадигмы нашего познания. Посягая на величи(ну) е, подгрызая теоретическую репутацию языковой парадигмы, он стал подрывать ее жизненную силу. Пошли странные разговоры о «признаках увядания традиционной сигнальной системы» и «конце библейского проекта». В искусстве художественной задачей концептуализма стал «выход из плена языка». Священную корову начали профанировать, как часто бывает, изнутри – ее предатели, филологи, к которым присоединяются дилетанты извне (новации быстрее всего воспринимают люди поверхностного ума). В качестве последнего слова о языке появились сомнительные выкладки типа: «чем ниже умственное развитие человека, тем его картина ближе к языковой; и наоборот, чем выше умственное развитие человека, тем его картина мира дальше отстоит от языковой» (? – В. К.)[110].