Крестьянский бунт в эпоху Сталина - Линн Виола

Хотя по окончании сплошной коллективизации количество поджогов уменьшилось, они продолжали оставаться распространенной формой террора и запугивания. На вопрос о том, организовывались ли поджоги крестьянами из чувства мести или же это было удобно властям, пытавшимся найти козла отпущения в лице оставшихся кулаков и непослушных крестьян, чтобы обвинить их в уклонении от вступления в колхозы, однозначного ответа не существует. Ясно только, что пожары, интерпретированные как поджоги, вселяли страх и служили способом наказать крестьян, переметнувшихся на сторону властей. «Красный петух» красовался на знамени крестьянского сопротивления, которое поднималось в тысячах деревень страны.

Угрозы, запугивания и поджоги являлись тактикой крестьян, направленной на оказание влияния на политику в селе и устрашение противостоявших им сил{581}. Нападение с применением насилия убийство или избиение агентов советской власти — было последним доводом крестьян. Насилие представляло собой высшую форму террора, которой боялась Советская власть и которая сделала возможным существование культуры гражданской войны в период первой пятилетки. Насилие стало важнейшим механизмом восстановления крестьянами нарушенной справедливости в эпоху санкционированного беззакония, или, если использовать советскую терминологию, «перегибов». В основном насилие было направлено против местных работников, пришлых горожан и крестьянских активистов и служило местью и наказанием за нанесение ущерба как отдельным людям, так и всей деревне. Насилие, как и угрозы и поджоги, было актом террора и способом предупреждения тех, кто, как местные партработники, намеревался по-прежнему подавлять волю крестьянского сообщества или, как некоторые крестьяне, подумывал предать деревню и переметнуться на сторону советской власти.

Насилие принимало множество различных форм. Иногда инциденты происходили сразу после хлебозаготовок или собраний по вопросам коллективизации, как в случае с партработниками одной из деревень Северного Кавказа, на которых напали из засады на выезде из деревни{582}. Бывало, крестьяне на какое-то время откладывали нападение, чтобы успеть все тщательно подготовить и спланировать. Городских и сельских уполномоченных, местных партработников и активистов поджидали засады у дорог, в лесу, они могли получить пулю как в самой деревне, так и за ее пределами или внезапно столкнуться с разъяренной толпой{583}. Обычно насилие вершилось под покровом темноты, чтобы нападавшие могли сохранить анонимность и терроризировать жертву. И им это вполне удавалось. Обрезы и пули из-за угла были мифами периода первой пятилетки, когда газеты интриговали читателей описаниями перестрелок с кулаками и картин революционной классовой борьбы в темных и диких деревнях крестьянской России. В действительности же чинившееся насилие было не таким захватывающим и куда более жестоким. Оно представляло собой не происки темных и диких крестьян, а, скорее, действия рациональные, просчитанные и глубоко укоренившиеся в крестьянской «политике» эпохи коллективизации.

Кампания по выборам в советы 1928–1929 гг., проходившая на фоне введения чрезвычайных мер, подготовила почву для роста крестьянского недовольства, вызванного ужесточением государственной политики хлебозаготовок. По всей сельской местности были слышны призывы выбирать советы без коммунистов, требования тайного голосования, бойкота выборов, создания крестьянских союзов{584}. Накопившаяся злость звучит в словах крестьян одной из смоленских деревень: «Лучше Ленин, чем ленинизм. Лучшие коммунисты убиты и умерли. Остались сволочи»{585}. В некоторых местах крестьяне организовывали тайные собрания, на которых готовили списки собственных кандидатов в советы и вели кампанию против коммунистов. Официальные предвыборные собрания часто срывались уже не раз проверенными способами: крестьяне поднимали такой шум, что невозможно было ничего услышать, приходили пьяными или угрожали кандидатам{586}. На Урале двух бедняков застрелили вскоре после их избрания в сельсовет, а шестерых комсомольцев зверски избили за участие в предвыборной кампании{587}. По данным правительственного отчета, в период между 3-м и 4-м кварталами 1928 г. количество актов террора в Сибири возросло со 127 до 371. На общенациональном уровне наряду с угрозами и поджогами самыми распространенными формами террора были избиения, наибольшее количество их зафиксировано в Центрально-Черноземной области, а также на Средней и Нижней Волге{588}.

Масштабы насилия несколько уменьшились весной и летом 1929 г., тогда как количество бандитских нападений и убийств резко увеличилось именно осенью 1929 г., когда были возобновлены хлебозаготовки и началась сплошная коллективизация. В октябре 1929 г. Политбюро, встревоженное этой тенденцией, обязало ОГПУ и Наркомат юстиции принять «решительные и быстрые меры» вплоть до расстрела против кулаков, совершавших акты террора{589}. По всей стране сообщалось о новых и новых нападениях и убийствах. Несмотря на то что мятежи и особенно бабьи бунты в начале сплошной коллективизации были самой распространенной формой выражения протеста, акты террора достигли своего пика в первой половине 1930 года{590}.

Процесс коллективизации послужил главным импульсом для распространения бандитизма. Ценой за участие в коллективизации могли стать жестокие побои или пуля в лоб. Главной причиной, по которой крестьяне прибегали к террору, была кампания против кулаков. Выдача крестьянина как кулака или добровольное участие в раскулачивании крестьянской семьи считались наиболее вопиющим нарушением общественных норм деревни. В конце 1929 г. Веру Карасеву из деревни Белая Глина на Северном Кавказе убили после того, как на одном из комсомольских мероприятий она спела частушки, обличавшие местных кулаков{591}. Другого комсомольца из села на Средней Волге постигла та же участь за то, что он называл дома кулаков, где припрятано зерно{592}. В деревне Зори Лиозненского района Витебского округа в Белоруссии крестьяне в масках избили местного активиста-бедняка. С одной стороны, маски скрывали их лица, а с другой намекали на то, что крестьяне бьют предателя, который эти маски привык срывать{593}. В деревне Апшеронская Апшеронского района на Северном Кавказе крестьяне жестоко избили двух женщин-активисток, которые участвовали в хлебозаготовительной кампании — и тем самым нарушали единство и сплоченность деревни. На предательство своих норм женщинами деревня реагировала особенно остро. Так, 15 августа 1930 г. крестьяне напали на одну из односельчанок, отрезали у нее волосы, затолкали их ей в рот, подожгли жертву и избили до потери сознания. Через несколько дней крестьяне избили еще одну женщину запихали ей в рот шарф и сожгли живот{594}. В этих случаях крестьяне выплескивали свою злость на тех, кто порвал с общиной и перешел на сторону врага. Вся серьезность подобного нарушения этики деревни становится очевидной из данных ОГПУ по одному из секретных кулацких собраний на Средней Волге, на котором крестьяне издали указ о «физическом уничтожении изменников»{595}.