Часть целого - Стив Тольц

Но, оказавшись на кладбище, мы никак не могли найти могилу. Нас путала неразбериха серых надгробий. В конце концов мы обнаружили место упокоения там же, где всегда: между Мартой Блэкман, которая вдыхала и выдыхала девяносто восемь нудных лет, и Джошуа Вульфом, чье сердце подвело его в двенадцать. Мы остановились у каменной плиты с именем матери.

Астрид.

Ни фамилии, ни дат рождения и смерти — лишь одинокое имя на камне, оглушающее криком молчания.

Я постарался представить, какой была бы жизнь, если бы рядом со мной находилась реальная женщина. Та, которую я оплакивал, представляла собой сплав придуманных воспоминаний, фотографий актрис немого кино и теплого, любящего образа архетипа матери. Этот образ постоянно видоизменялся и пребывал в вечном движении.

Отец переминался с ноги на ногу, словно не мог дождаться результата игры. Наконец шагнул вперед и смахнул с плиты звездообразные осенние листья.

Я взглянул на него. Опустил глаза на его ноги и крикнул:

— Смотри!

Отец вздрогнул и резко обернулся.

— Слушай, упырь, не надо на кладбище ни с того ни с сего так громко вопить. Хочешь, чтобы я умер от страха?

— Посмотри на ноги!

Он поднял ботинок и увидел на подошве собачье дерьмо.

— Ты стоишь прямо на ней.

— Нет.

Но он стоял — прямо на моей матери. Любой дурак это бы заметил.

— Стоишь на ее могиле. Сойди!

Отец улыбнулся, но не пошевелил ногами. Я схватил его за руку и потянул в сторону. Но он только рассмеялся.

— Джаспер, остынь. Ее там нет.

— Что значит, ее там нет?

— Она здесь не похоронена.

— Не понимаю.

— Гроб закопан, но он пуст.

— Пустой гроб?

— Хочешь услышать самое неприятное? За похороны пришлось заплатить ту же цену, как если бы тело находилось внутри. Я считал, что величина оплаты зависит от веса, но ошибался.

Я в ужасе смотрел на его мрачное лицо. Отец качал головой, оплакивая напрасную потерю денег.

— Где, черт возьми, моя мать?

Отец объяснил, что она умерла в Европе. Он не стал особенно распространяться по этому поводу, только сказал, что участок на кладбище приобрел ради меня, — считал, что сын имеет право оплакивать мать в надлежащей обстановке. Где же еще мальчику это делать? Не в кино же.

Когда тема матери всплывала в наших разговорах, отец не рассказывал ничего, кроме того, что она умерла, а мертвые не могут приготовить завтрак. Теперь я не могу поверить, что настолько подавлял в себе любопытство. Наверное, это происходило потому, что отец не хотел говорить о матери. Убедил меня, что невежливо копаться в жизнях, которые уже закончились. И положил тему матери на самую верхнюю полку, вне досягаемости для вопросов. Я принял за чистую монету, что ни при каких обстоятельствах нельзя спрашивать о деструкции тех, кто считается неистребимым.

Но после внезапного откровения, что все прошлые годы мне приходилось горевать над пустой ямой, я почувствовал, как злость переросла в жгучее любопытство. В машине по дороге с кладбища домой я сказал отцу, что, если в девять лет я был достаточно зрелым, чтобы оплакивать мать, у меня хватало зрелости, чтобы что-то о ней узнать.

— С этой женщиной я прожил совсем недолго, — ответил он.

— С этой женщиной? Вы не были в браке?

— Господи, конечно, нет! В своей жизни я ни разу не приближался к алтарю.

— А ты… как бы это сказать… ты ее любил?

— Не знаю, как ответить на твой вопрос, Джаспер. В самом деле не знаю.

— Попытайся.

— Нет.

Вечером я услышал из ванной стук молотка, а когда туда вошел, увидел, что отец вешает занавески на зеркало.

— Чем ты занимаешься?

— Ты еще поблагодаришь меня за этот день, — сказал он.

— Отец, расскажи мне о ней. Какой она была?

— Ты все о своем?

— Да.

— Сейчас, мне надо закончить.

Он закрепил стержень и нацепил на него бежевые занавески со шнурком.

— Почему люди смотрят на себя, когда чистят зубы? Разве им не известно, где у них зубы?

— Отец!

— Что? Боже мой, что тебе хочется узнать? Факты?

— Она была австралийкой?

— Нет, европейкой.

— Откуда?

— Точно не знаю.

— Как ты можешь этого не знать?

— Почему ты внезапно заинтересовался матерью?

— Понятия не имею. Наверное, оттого, что я сентиментален.

— А я нет! — отрезал он и продемонстрировал мне самую знакомую часть его тела — спину.

В последующие месяцы я давил, нажимал и подталкивал отца и извлек из него следующие скудные сведения: мать, на определенный вкус, была красива, много поездила по миру и не любила, чтобы ее снимали, как большинство людей не любят, когда у них отнимают деньги. Она свободно говорила на многих языках, умерла в возрасте что-то от двадцати шести до тридцати пяти лет, и хотя ее называли Астрид, скорее всего это было ее ненастоящее имя.

— И еще она терпеть не могла Эдди, — как-то заметил отец.

— Она знала Эдди?

— Я познакомился с Эдди примерно в то же время.

— В Париже?

— Наоборот, когда меня там не было.

— И чем ты занимался, когда тебя там не было?

— Как обычно: мотался туда-сюда.

Эдди был лучшим другом отца, худощавым тайцем с жидкими усиками — человеком по виду в самом расцвете лет и ни днем позже. Когда он стоял рядом с моим бледным отцом, никто бы не сказал, что эти люди — друзья, а не врач со своим больным. Мне стало ясно, что именно Эдди надо порасспросить о матери. Найти его оказалось непросто. Он часто и непредсказуемо переезжал из страны в страну, и я понятия не имел, зачем он отправляется в путешествия — по делам, ради удовольствия, от непоседливости, спасаясь от геноцида или на спор. Эдди на все напускал туману — например, он никогда не заходил настолько далеко, чтобы объяснить, что ездил к родственникам в провинцию Таиланда Чиангмай, а просто упоминал, что «побывал в Азии».

Я ждал полгода, пока он не объявится. А тем временем подготовил список вопросов, снова и снова прокручивая в голове беседу с ним, в том числе и его ответы. Я предполагал — и, как оказалось, ошибся — пылкую романтическую историю по сценарию «Ромео и Джульетты»: безгрешная мать жертвует собой ради любви. Любовники клянутся совершить самоубийство, но отец в последнюю секунду отказывается.

Наконец однажды утром, когда я чистил зубы перед занавешенным зеркалом, раздался сладкий голос Эдди: